Противоречивость большевистских утверждений и отрицаний не прошла бесследно и для антибольшевиков. В смущении они предлагали "отказаться от критики советского правительства и на Антона, и на Онуфрия...
Если было правильно обвинение советского правительства в "разбазаривании" России, то нельзя изобличать его в "империализме", когда оно ликвидирует последствия этого разбазаривания. Если мы протестовали против гонения на религию, то мы не должны представлять переход правительства к более либеральной политике в этой области, как "сделку" с церковью" ("Новый журнал", No 10, стр.358).
Это писалось в момент крайнего головокружения от военно-дипломатических успехов Кремля, захватившего после войны и антибольшевистские круги. Эта аргументация сохраняет свою силу - вернее, слабость, - независимо от того, что пострадавшие от головокружения уже пришли в себя и признали ошибочность своих суждений и упований. И "разбазаривание" России, и "собирание" русской, точнее советской, земли, как и гонение на Церковь, и "сделка" с нею - не были отступлением от существа большевизма. Они были разным проявлением и осуществлением того же самого.
Советское государство было первым по времени государством тоталитарного типа. На Съезде Советов, который должен был санкционировать разгон Учредительного Собрания, Ленин говорил: "Демократия есть одна из форм буржуазного государства, за которую стоят все изменники истинного социализма... Пока революция не выходила из рамок буржуазного строя, мы стояли за демократию, но как только первые проблески социализма мы увидели во всем ходе революции, - мы стали на позиции, твердо и решительно отстаивающие диктатуру пролетариата" (Сочинения, Изд. 4-ое. Т. 26, стр. 430).
Ленин совершенно отчетливо разъяснил существо этой диктатуры. "Мы говорим на основании учения Маркса и опыта русской революции - пролетариат должен сначала низвергнуть буржуазию и завоевать себе государственную власть, а потом эту государственную власть, т. е. диктатуру пролетариата, использовать, как орудие своего класса в целях приобретения сочувствия трудящихся". (Там же, т. 30, стр. 240). Этой перестановкой цели и средств: сначала захватить и завоевать "себе" (подчеркнуто Лениным) власть, не считаясь с мнением и волей трудящихся, и только потом искать сочувствия у последних и "организовать социализм" на свой лад, тоталитарная власть везде, в России, Италии, Германии, Испании, Югославии, Аргентине, оправдывала свой неустанный надзор за всеми функциями тела и духа ей подвластных, - начиная с детской и спальни и кончая художественным творчеством.
В свое время Руссо был озабочен, как известно, чтобы из "воли всех" образовать "общую волю". У Ленина была другая забота, - как обеспечить "строжайшее единство воли"? Его ответ: "подчинением воли тысяч воле одного... Та же революция и именно в интересах ее развития и укрепления, именно в интересах социализма требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса" (Там же, т. 27, стр. 239). Это, конечно, откровенно личный режим, к которому неминуемо привели все виды тоталитаризма, и в первую очередь "Великий Октябрь".
Октябрь утвердил новую политическую мораль и опрокинул ряд прежних, как казалось, прочно установленных норм. Со времени Наполеона принято было думать, что на штыках нельзя усидеть. Муссолини же, Гитлер, Франко, Сталин доказали обратное. Если бы советскую власть поддерживало народное признание, как она утверждает и как на короткий срок готовы были поверить некоторые антибольшевики, к чему надо было бы им прибегать к пародии на выборы без соперничающих кандидатов на избрание? К чему пришлось бы упразднять даже так называемую "внутрипартийную демократию"?
Сейчас вряд ли кто рискнет настаивать, что обмануть можно отдельных индивидов, но не массы - двигатель истории. Массы обманывались и их обманывали и раньше, но нигде и никогда, как в тоталитарных государствах и, в частности, в СССР. Долго царило убеждение, и не только в марксистских кругах, что всё решает экономика, "развитие производительных сил". Теперь опыт научил, что текущему дню довлеет политика: лишь в более отдаленном времени экономика может взять свой реванш.
Если Муссолини не существует, Франко уцелел, а Гитлер вынужден был покончить с собой, - эти разные окончания и продолжения тоталитаризма не могут никак быть объяснены различиями в производительных силах. И в отличие от абсолютизма и самодержавия тоталитарный режим еще нигде не был свергнут одними внутренними силами.
С распространением Октября по всему земному шару понятнее стало, как он вообще стал возможен и почему он мог просуществовать столько лет. В Октябре была, конечно, и стихия, - массы тоже приняли активное участие в нем. Но решающим был план, умысел, заговор. Октябрь не произошел, а был сделан, произведен. Это может льстить "профессиональным революционерам", уцелевшим от всех партийных чисток. Это не меняет положения. "Октябристы" сыграли решающую роль в Октябре, и эпигоны Октября оказываются перед дилеммой: либо, вместе со Сталиным, Вышинским и другими признать всех главных творцов Октября, кроме Ленина, врагами народа и предателями, всё время находившимися на службе Германии и Японии, как гласил вердикт, осудивший многих из них на смерть; либо признать самих судей, с теми же Сталиным, Вышинским и компанией во главе, клеветниками и убийцами, уничтожившими красу и гордость "Великого Октября".
Третьей возможности нет, не существует. В обоих случаях Октябрь был и остается бедой и катастрофой для России и человечества. И то, что неисправимые большевики могут считать своей заслугой, фактически является их личной и коллективной виной.
Октябрь сразу, полностью и навсегда сделал меня своим непримиримым врагом. Даже в самые горькие минуты эмигрантского бытия - бедности, безработицы, нашествия Гитлера, - как и в моменты высшего триумфа большевиков: при международном их признании и допущении в Лигу Наций, во время победы у Сталинграда или на совещаниях в Тегеране, Ялте и Потсдаме, - никогда не возникало у меня и сомнений, что большевизм был, есть и, доколе пребудет, останется бичом и злом для России и всего человечества.
Ни НЭП, ни сталинская конституция, ни индустриализация, ни расширение российских владений, ни престиж русского имени меня не прельстили и не соблазнили. Я всегда помнил, какими средствами всё это достигалось и проводилось. Распространение грамотности, увеличение числа школ, театров, отсутствие безработицы, Днепрострой, Волго-Донской канал и московское метро были, конечно, достижениями. Но рядом с этим "организованное понижение культуры", или "фельдшеризм" во многих областях знания входил неустранимым элементом во всё, что создавали большевики. Главное же, что, если не сводило на нет, то обесценивало все эти блага, это реки крови и слез, которыми сопровождались советские успехи и достижения. По сравнению с большевистской тиранией меркли преступления и насилия всех самодержцев или Муссолини и Франко.
Когда Октябрь удался и победил всерьез и надолго, я не удалился ни на Воробьевы горы, ни на Авентинский холм и никому не дал клятвы, ни Аннибаловой, ни другой в предельном неприятии большевизма и большевиков в политике и экономике, морали и культуре. И этому, мне кажется, я не изменил ни разу за все тридцать семь лет.
Быть может, я еще могу
Дать руку личному врагу;
Но вековые оскорбления
Тиранам родины прощать
И стыд обиды оставлять
Без справедливого отмщения,
Не в силах я...
Если "вековые" заменить более краткосрочными оскорблениями, рылеевские строки точно передают мое внутреннее отношение к большевизму и большевикам.
Недостаточно знавших большевизм иностранцев могло потянуть на "капусту" после рафинированной культуры Запада. Бетран Рассел и Уэльс раньше других соблазнились и быстрее других, раскусив большевистский "орешек", в ужасе от него отпрянули.
Но их пример и предостережения не удержали других - Макса Истмэна, Артура Кестлера, Андрэ Жида, Игнацио Силонэ и тысячи менее известных, в разное время на своем опыте переживших соблазн большевизма. Чем дальше во времени, тем меньше, казалось бы, было оснований прельщаться Октябрем.
Однако, такие люди, как Ромэн Ролан, Уэббы, Бернард Шоу, сэр Бернард Пэре, Харольд Ласки до конца дней своих сохранили более чем терпимое, порою даже восторженное отношение к "Великому Октябрю". Старички Уэббы, на что, казалось бы, безобидные кооператоры и фабианцы открыли в Октябре даже особую "советскую цивилизацию", - которая больше напоминает давно исчезнувшую, нежели еще небывалую.
Иностранцев с их представлениями о русской или славянской душе - по "Толстоевскому" - еще можно понять, если не простить. Но что сказать о русских антибольшевиках, в той или иной форме политически капитулировавших перед большевиками?
И не только 30 лет тому назад, а и в сравнительно недавнем прошлом? Перелеты таких лиц, как Ключников и Путилов, Алексей Толстой и Святополк-Мирский, Слащев и Сухомлин, можно объяснить их личными свойствами. Но как объяснить перемену позиций или временные срывы таких людей, как Кускова, Пешехонов, Милюков, Маклаков, Бердяев, Питирим Сорокин, - называю только наиболее известные и лично безупречные имена - нашедших, каждый на свой лад, основания к отказу от былой непримиримости к большевизму?
