Если средние века ранее их окончания не оставили прочного следа в нашей манере письма, они заложили капитальную основу нашей письменной культуры. О чернилах, которые применялись уже в Древнем Китае или Древнем Египте, я скажу всего слово: это была водная смесь ламповой сажи, клея и сернокислого железа, а нюансы заинтересуют разве что химиков. Немногим более об инструментах для письма: резец для камня, стило для мягкого кирпича или воска, калам из твердого дерева для растительного носителя, птичье перо, предпочтительно гусиное, для кожи животного. То, что следует из этого (лигатуры, толщина штрихов, толстые они или тонкие), интересует ученых, обычному человеку дела до этого нет. Зато, и это важно, внимания заслуживают две проблемы, и они тем существенней для нас, что некоторые процессы нашего времени во многом поставили под вопрос давнее использование этих вещей.
Первая касается материального носителя письменности. Средние века, отказавшись от надписей на камне и надгробной эпиграфики, стали применять растительные и животные носители. Мы не сохранили либо не нашли следов надписей на коре, вроде берестяных письмен в славянских странах, а только дощечки из разной древесины, прежде всего тополя или хвойных, которые покрывались воском для нанесения надписей или распоряжений, подлежавших немедленному выполнению и после этого сразу же стиравшихся. Этот прием, широко распространенный в древности, долго считали редким для средних веков, но, опираясь на некоторые археологические находки, сегодня ставят вопрос: не была ли эта практика, очевидным образом почти не оставлявшая следов, чем-то вроде наших «черновиков», «служебных записок» и «памяток»? Предпочтительным растительным носителем в древности был, как известно, папирус, полуводный тростник, стебли которого, похожие на стебли бузины, разрезали, укладывали крест-накрест и склеивали, получая прочную ткань, почти текстиль. Его использование на Ближнем Востоке и в Египте отмечено задолго до начала нашей эры, и он широко применялся в Средиземноморье в античности. К несчастью, этот носитель субтропического происхождения, хотя он очень гибок и огнестоек, крайне плохо переносит холод и влажность, а также нестоек против грызунов. Кроме того, его доставка на Запад, после того как южным побережьем Средиземного моря завладел ислам, стала настолько дорогостоящей, что в VII веке от него пришлось отказаться; Италия и римская курия держались до середины XI века, затем сдались. Прискорбное состояние «меровингских» лохмотьев достаточно убедительно отражает эту незадачу. Для бумаги, получившей свое название (papier) от папируса, характерны те же методы изготовления; известная в Китае до нашей эры, она представляла собой пасту из хлопка или древесных опилок, тоже была гибкой и даже более стойкой к переменам погоды, но очень уязвимой для огня и весьма лакомой для крыс и червей. Земель западного ислама, Сицилии и Андалусии, она достигла в XI веке, в христианских же странах, в Руссильоне, в Провансе, ее обнаруживают лишь в середине XII века, и только бумагу на древесной основе. Но в повседневную практику она вошла не ранее XV века, причем склонность впитывать чернила ограничивала ее использование черновиками и второразрядными канцелярскими записями, текст которых проступал сразу с обеих сторон. Этот грозный недуг бумаги, как некогда чрезмерная дороговизна папируса, обеспечил победу животному носителю — пергаменту, название которого происходит предположительно от названия местности Пергам в Малой Азии; впрочем, он был известен и использовался еще до падения Рима. Имеется в виду шкура молодых животных, без обрезков и отверстий, либо кожа мертворожденного теленка — тогда это драгоценный «велень», — либо, что обычнее, тщательно выскобленная овчина. Негниющий, несгораемый, стойкий к воде и крысиным зубам, допускавший повторное применение после соскабливания, он разве что слишком зависел от деятельности скотоводов и кожевников; поскольку он отличался и ограниченной стоимостью, им активно торговали, особенно когда развилась привычка к письму — записям псалмов у бюргеров или, в школах, практика использования «листков», peciae, для фиксации слов учителя; он стал популярным товаром на ярмарках, как, например, ярмарка Ланди напротив Сен-Дени, куда его доставляли в расчете на школяров Парижского университета.
Второго элемента хватило бы, чтобы поставить средние века на важнейшее место в истории культуры на Западе; и, возможно, мы, как ни прискорбно, присутствуем при его кончине. Эти века изобрели книгу — кодекс, как говорили ученые люди. Если в древности предпочитали тексты в свитках, rotuli, которые крепились с каждого конца к палкам и разворачивались либо сворачивались в зависимости от потребности читателя, то во II веке н.э. возникла идея сшивать по одной стороне отдельные листы, помещенные в общий переплет. Так вот, если папирус плохо подходил для такого обращения из-за свойственной ему мягкости, то пергамент, напротив, позволял таким образом прочитывать несколько пассажей одного и того же текста при помощи нескольких простых движений пальцев, без необходимости манипулировать свитком, чтобы добраться до них. Если хранить rotuli было, конечно, проще, то хранение кодексов упростилось с появлением более твердых переплетов, порой деревянных, позволявших ставить их вертикально. Задуманная цель — дать возможность многократного обращения — побудила отказаться от использования свитков. Это обращение, порожденное обычным здравым смыслом, сегодня заметно исчезает, отступая перед примечательным «прогрессом», когда на экране текст можно непрерывно разворачивать без сложных действий, что становится удивительным возвратом к обычаям, отвергнутым из-за неудобства.
Чему учиться?
В обществе, еще тесно связанном с природой и потребностями выживания, каких для нее достаточно, нет, конечно, никакой необходимости знать «Логику» Аристотеля и даже уметь читать — достаточно владеть некоторыми действиями. Но как только группа становится человеческим обществом, прежде всего нужно, чтобы она усвоила язык общения, понятный всем; здесь устная речь и хорошее владение ею с раннего возраста отнюдь не требуют ни чтения, ни письма, — задачу распространения и повторения берет на себя устное слово. Вот уровень «культуры», какого могло бы хватить человеку низкого звания. Но если он поднимается на уровень некоего коллектива, живущего в обществе, ему понадобятся цифра для торговли и священный текст, свидетельствующий о вере; тогда ему нужно положиться на знатока или рассказывать текст, заученный наизусть. В обоих этих случаях неизбежно вмешательство «специалиста», который обладает достаточными знаниями и может служить «посредником» между человеком и знанием, между верующим и Богом. Это замечание, особо банальное, сделано с целью сразу же уточнить две данности: с одной стороны, «простой человек» в принципе не нуждается в том, чтобы чему-то учиться, и полагается на тех, кто знает; с другой стороны, те, кто знает, — служители Божества. Значит, в обществе такого типа хозяева знаний, по крайней мере на старте, — клирики и только они. И коль скоро меня занимают прежде всего «малые», я мог бы здесь остановиться. Но задача клириков состояла еще и в руководстве этими людьми на пути к спасению, они должны были распространять в низы то, что получили сверху, и сельскому кюре, замковому капеллану, городскому канонику приходилось заботиться об этом: они комментировали Послания или Евангелие дня, требовали чтения Псалмов, тексты которых темны и даже непонятны, но суть пути веры, как суры Корана для «неверных»; возможно, они объясняли причины какого-то решения местных властей, если поняли их сами, или напоминали о местном обычае. В городе внимание, привлеченное таким образом, могло быть подкреплено распространением небольших сборников, если надо, иллюстрированных, самым подходящим названием для которых будет «руководства»; но и они попадали в руки только меньшинству горожан или сеньоров, имеющих возможность читать, разумеется, на местном наречии. Начиная с XV века, когда культурный уровень повысился, бестиарии и трактаты по сельскому хозяйству, как англо-нормандская «Флета» или «Виандье Тайевана»[35] XIV века, имели касательство только к элите. Объем мирских текстов, претендующих на учебный характер, резко вырос за последние века средневековья, когда «книжная культура» проникла в массы, до того бывшие безграмотными (illiterata).
Эту «культуру» просвещенные люди приобретали в школах, и к этому вопросу я еще подойду. Но она почти целиком была наследием античности. Она составляла основу знаний, каких ожидали от «гражданина», свободного человека с точки зрения права, достаточно обеспеченного, чтобы он не был вынужден работать руками, с тем, чтобы он при надобности мог играть гражданскую или политическую роль — оба этих прилагательных ассоциировались с городом; в общем, того, чего ожидали от «приличного человека», как будут говорить в «классическую» эпоху. Забота о регламентации, лежащая в основе римского мышления, породила в начале христианской эры под влиянием, например, «риторов», то есть профессиональных адвокатов, как Квинтиллиан в I веке, идею обучения по предметам, «искусствам», то есть по типам ремесла, для занятия которыми можно было бы использовать полученные знания. Эта система пережила римский период, и на заре средневековья, в V–VI веках, в Италии ее восстановили такие советники государей, как Боэций и Кассиодор, а потом ее приняла Церковь и ее ученые в качестве технической основы для любого размышления о Писании или о догмате. Такое знание получали тремя путями (тривиум), трудно разделимыми, поскольку они опирались друг на друга: посредством грамматики, чтобы овладевать священным языком, риторики, чтобы накапливать и определять юридические и моральные понятия, и диалектики, чтобы строить суждения и отвечать на возражения. Такой подход при анализе, логическая система мысли использовались как в эпоху греческих учителей до нашей эры, так и в период, когда в средние века система обучения вышла на высокий уровень. Объединение приобретенных знаний называлось quaestio, извлечение из них урока — sententia, а критическое их рассмотрение — disputatio. Шла ли речь о правилах повседневной жизни, какой-то правовой или моральной проблеме или даже об абстрактном понятии, вере, догме, — именно такой была последовательность действий, какую использовали в «школе», «схоластика». Церковь усвоила ее, при этом опасаясь этапа disputatio и даже иногда осуждая его, поскольку на этом этапе тонкие умы могли выскользнуть из-под ее контроля. Ведь когда вопрос касался веры, божества или, проще, добра и зла, отклонение в словах учителя, приводящего аргументы в пользу некоего ответа, грозило ввергнуть в заблуждение и ересь ученого и слушателей. Впрочем, здесь же надо искать главный вклад средневековья в историю западного мышления. И, не углубляясь слишком далеко в сферу, выходящую за пределы как моей компетенции, так и моих убеждений, я должен напомнить о важности двух вопросов, о которых спорили в школах и на кафедре с XI по XV век.
