Джулия Ловелл - Великая Китайская стена

Чан отказался рассматривать всякое предложение о союзе со своими внутренними врагами и 4 декабря 1936 года второпях прибыл в Сиань, полный решимости покончить с коммунистами. В это время, однако, даже самые близкие сподвижники Чана отказывались вести его гражданскую войну за счет новых территориальных уступок Японии. Вечером 11 декабря ставший военачальником у националистов бывший милитарист по имени Чжан Сюэлян приказал своим личным телохранителям арестовать генералиссимуса. После короткой и тщетной попытки укрыться в пещере в горах Чан — в одной ночной рубашке и словно набравший в рот воды, поскольку забыл захватить с собой искусственную челюсть, — был доставлен назад в Сиань, где Чжан предложил ему условия освобождения: прекращение гражданской войны с коммунистами и начало сопротивления японцам. Хоть Чан наотрез отказался что-либо подписывать, устное согласие все же дал. 26 декабря 1936 года, в День подарков, отмечавшийся в первый день после Рождества, когда по крайней мере была создана шаткая основа нового Единого фронта, Чану позволили вылететь в Наньцзин. Решающее наступление националистов на район базирования Мао не просто отменили: коммунисты теперь стали законной политической партией, участвующей в борьбе Китая за национальное выживание.

Мао и его коммунисты, Великая стена и призывы к сопротивлению Японии, таким образом, объединились, воссоздав новую мощную платформу национального выживания и возрождения. Одна из первых спланированных побед Единого фронта произошла среди перевалов в районе Яньмэнгуаня, горном проходе в стене между провинциями Хэбэй и Шаньси, где войска националистов сдерживали атаки японцев с востока, а солдаты коммунистов уничтожали вражескую дивизию с тыла. Многие годы спустя Мао испытывал неуместную признательность японцам за их вторжение на север Китая, за тот импульс, который дал толчок его политической карьере. В начале 1960-х годов японская делегация посетила Мао в Пекине и попыталась принести извинения за зверства, чинимые китайцам во время Второй мировой войны. Мао отмел их попытки: «Только когда японская императорская армия оккупировала большую часть Китая, только когда китайцы оказались припертыми к стене, они очнулись и взялись за оружие… Это создало условия для нашей победы в освободительной войне… Если бы мне и следовало кого-то благодарить за все, так это японских милитаристов».

К 1945 году, через восемь лет после того, как некий местный диктатор заставил беззубого, дрожащего генералиссимуса остановиться перед окончательным уничтожением своих внутренних врагов, коммунистические армии численно увеличились почти в одиннадцать раз, с примерно восьмидесяти пяти тысяч штыков в 1937 году до более миллиона, а население на контролируемых ими территориях — с полутора миллионов до, видимо, девяноста миллионов человек. Еще через четыре года безграмотного правления националистов — галопирующая инфляция, преследования интеллектуалов, прощение пособников японцев, неумелое ведение военных кампаний — практически весь Китай оказался в руках коммунистов. На выцветшей фотографии, выставленной напоказ в главной крепости Шаньхайгуаня, запечатлены ликующие местные жители, стоящие по сторонам дороги к форту в 1949 году, и коммунистические войска, марширующие через открытую арку «Первого прохода в Поднебесной», — последняя армия, проделавшая это по пути к завоеванию Китая.

Мао Цзэдун в новом Китае долго не забывал своего символического союзника, Великую стену. Одна из песен-маршей, написанных к некоему кинофильму в 1935 году, очередное прославление стены как эмблемы национального сопротивления, стала гимном Народной Республики:

Однако в действительности, в категориях кирпича и цемента, война катастрофически сказалась на состоянии Великой стены. Пережив на протяжении нескольких десятилетий боевые действия разной интенсивности — особенно вдоль участков, проходящих по северо-востоку, где шли тяжелые бои, — в начале 1950-х годов стена пришла в плачевное состояние. Бадалин, ближайший к Пекину участок, находился в бедственном положении: помещения форта полуразрушены, стены, насыпи и башни осыпались. С 1953 по 1957 год — видимо, в награду за службу — коммунистическое правительство отремонтировало показательные тысячу триста метров, выровняв полы ради тонких подошв и высоких каблуков будущих посетителей, укрепив расшатавшиеся зубцы, дав опору локтям грядущих орд туристов. Великая стена вступала в новую фазу своего превращения: из идеализированного символа национального сопротивления в отполированный туристический объект.

Однако стена сохранила некоторую преемственность с собственной исторической функцией в имперском Китае. Изначально идею об обновлении стены выдвинул в 1952 году Го Можо. Суровый романтический поэт в молодости, а в зрелости высокопоставленный чиновник в области культуры в коммунистической бюрократии, он предложил отреставрировать Бадалин для загородных выездов дипломатических гостей Пекина. Хоть посольства более не приезжали с лошадьми и шкурами, Великая стена по-прежнему оставалась обязательными церемониальными воротами, через которые просители проходили в Серединное Царство. 19 марта 1960 года Бадалин открыли для дипломатических целей в связи с визитом непальского премьер-министра. В течение следующих шестнадцати лет — засушливый период для официальных иностранных визитов в Китайскую Народную Республику — здесь прошли сорок три известных деятеля. А потом побывали сотни.

Остальные участки стены за пределами видимости небольшого числа иностранцев, допущенных за «бамбуковый занавес» Мао, получили от Китайской Народной Республики значительно меньше. Для Мао проблема истории — и как идеи, и как материальной реальности в виде оставшихся от прошлого артефактов — заключалась в следующем: он не совсем определился, какую роль она должна играть в его империи. По-своему Мао — обставивший свой кабинет некоторыми наиболее древними китайскими текстами — понимал историю не хуже, чем любой из его имперских предшественников. «Мы должны суммировать нашу историю от Конфуция до Сунь Ятсена и вступить в это ценное наследство, — заявлял он в 1938 году. — Это важно для того, чтобы направлять великое движение сегодняшнего дня». Однако при ясности того, что история должна служить славному социалистическому настоящему, любой аспект прошлого, не соответствующий его марксистско-ленинским целям, должен опускаться или, в идеале, предаваться забвению. «Если при изучении истории, — поучал Мао в другой раз, — не исходить из понятия классовой борьбы, то можно оказаться сбитым с толку». Когда коммунистические чиновники распространяли политический контроль на китайскую деревню, одной из первых идеологических сил, поспешно взятых ими на вооружение, стала сила народной памяти. На массовых собраниях, где следовало «высказываться зло», прошлое заперли в темный, душный ящик под именем «старое общество». Предшественником нового ослепительного Китая Мао провозгласил просто нечестный мир, где землевладельцы угнетали, а крестьяне страдали.

Между тем всякое иное, более сложное видение истории предназначалось для мусорного ведра. Забвение явилось лучшим для Мао решением для эпизодов истории, не поддававшихся партийному контролю: в коммунистическом Китае все, что хоть сколько-нибудь относилось к старине, существовало из милости. В то же время, по мере того как Китайская Народная Республика активно превращала прошлое в досоциалистический кошмар, подкрепляла собственное видение настоящего, она старательно уничтожала части старинного архитектурного ландшафта Китая, не соответствовавшие ее обновленному видению, и создавала новые государственные комплексы. Монументальный центр китайской политической мощи, старый императорский город, скученный вокруг Запретного Города, радикально перестроили в 1950-е годы. Обнесенный стеной парк и строения эпохи Мин непосредственно к югу от красных стен, с которых Мао в 1949 году объявил об образовании Народной Республики, пустили под бульдозер ради создания обширного, безликого пространства нынешней площади Тяньаньмэнь. Громадную пустоту новой площади — крупнейшего городского общественного объекта в мире — ограничили массивными образцами социалистической архитектуры (Музей истории и революции Китая, Дом Народных Собраний), преднамеренно превращавшими одиночного посетителя в лилипута своими колоссальными размерами. Сам Запретный Город пощадили — видимо, частично из-за того, что его раздутые размеры соответствовали приверженности социалистической архитектуры к монументальности, а его дух замкнутости и секретности отражали политические ценности новых правителей Китая. На месте старой городской стены Пекина построили кольцевую дорогу. Ее камни в конечном счете вывезли в 1969 году для строительства убежищ от советских бомб. Ныне от старой стены сохранилось лишь несколько громадных каменных ворот, возвышавшихся над медленно движущимся потоком машин. В 1966 году Мао начал последнее и самое яростное наступление на прошлое, свою «культурную революцию» против «четырех старых» — старых идей, культуры, традиций и привычек, — в ходе которой революционная молодежь Мао, хунвэйбины, уничтожили бессчетное множество уникальных храмов, фарфоровых изделий, картин, скульптур и книг.