А сама Анна Петровна была женщиной в высшей степени добропорядочной. Никаких себе бесчинств с другими мужчинами не позволяла, и мы не согласны с утверждением современника П. Долгорукова, что она якобы «все ночи проводила вне дома. После брака она стала утешаться на стороне»[159].
Может, князь Долгорукий супругов перепутал? С другой стороны, могла бы Анна Петровна и пребывать «вне дома», позволительно, поскольку, как нам кажется, нет худшей обиды для женщины, чем равнодушие со стороны супруга, который постоянно ей это демонстрировал. Пусть спасибо этот захудалый герцог скажет Анне, что не поступила так, как Ингеборга, вторая жена Филиппа Августа. Событие это до сих пор представляется одной из невыясненных исторических загадок XII века. Влюбившись, как говорится, «с первого взгляда» в сестру датского короля Канута IV и получивши согласие на то, чтобы Ингеборга стала его женой, Филипп Август чувствовал себя на своей свадьбе в Париже 15 августа 1193 года, как говорится, на верху блаженства. Супружество длилось… одну ночь. Это было самое короткое супружество во всей истории мира. На другой день Филипп хмурым вышел из спальни, а когда показалась его жена, он отвернулся и с этого момента не только не захотел ее видеть, но объявил всенародно, что брак расторгает. Она, не чувствуя себя виноватой, в жалобе Папе Римскому объясняла все это довольно выразительно, что была и остается девственницей и не понимает такого несправедливого отвращения к ней супруга. И Папа Римский вынужден был ее правоту признать, объявить ее королевой, но король не пожелал считать ее своей женой. Словом, раздор в Датском и Французском королевствах. А Ингеборга взяла и не отступила и продолжала себя называть королевой, не принимая во внимание, что Филипп Август ее не желает. И двадцать с лишним лет длилась эта перепалка между мужем и непризнанной женой, пока многие подданные, которым эта кутерьма надоела, не начали ее принимать за королеву. Видите, до чего упорство доводит. А наша Анна Петровна только и умела, что плакаться над своей печальной участью нелюбимой жены, хотя претендентов занять место супруга в ее постели было много, но царица была тверда. Показательна ее решительность, ну совсем как у Пенелопы, жены Одиссея, по отношению к настойчивым ухажерам. Меч там она не вынимала и силой их, женихов, мериться не заставляла, но действия ее были достойны греческой героини. Вот зачем только? Но это уже другой вопрос.
«Граф Апраксин, надеясь получить от нее благосклонность, пришел к ней и, вручая шпагу, потребовал, чтобы она ему позволила умереть от ее руки, если она не хочет удостоить его иного счастья. На это Анна Петровна, хладнокровно взяв шпагу, приготовилась исполнить его желание, чем и обратила Апраксина в бегство»[160].
История знает много примеров, когда дамы, рассердившись на своих кавалеров, коварство им свое выражали. То в клетку голодного льва перчатку бросят, а кавалера заставят туда залезть и обратно принести. Кавалеры лезли и приносили, дабы не быть уличенными в трусости; но такие коварные дамы после этого их мало интересовали. Они им эту самую злосчастную перчатку в лицо с презрением бросят, на пятках повернутся и удалятся навсегда, оставив поздно раскаявшуюся даму с разбитым сердцем. Знаменитая французская балерина Фанни Элсслер сказала влюбленному в нее секретарю посольства, предлагающему умереть за нее: «Ах, мой друг, это все одни слова. Уверена, что если бы я попросила у вас один из ваших зубов, вы бы отказались». Кавалер ничего не сказал, поспешно куда-то побежал и через полчаса приносит балерине свой вырванный зуб. Она, осмотрев зияющую окровавленную дыру в его рту, сказала: «Ах, мой друг, вы ошиблись. Я хотела бы вот этот, рядом»[161]. Ну скажите, дорогой читатель, можно ли после этого любить женщину?
Но не эту черту решительности и коварства перенял Петр III от матери. От матери он взял честолюбие и злопамятность, а от отца пьянство и никчемность, а от себя добавил леность, грубость, тупоумие и необыкновенную страсть ко лжи и непомерную хвастливость. Да, с такими чертами далеко в цари не уедешь. Недаром французский посланник граф Сегюр так характеризовал Екатерину II и ее мужа Петра III: «Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом. Казалось, судьба по странному капризу хотела дать супругу малодушие, непоследовательность, бесталанность, а его супруге ум, мужество и твердость мужчины, рожденного для трона»[162].
Но самое главное, что Петр III неизвестно от кого перенял — это крайнюю инфантильность. Екатерина, став его супругой, напишет своей подруге: «Это ужасно — иметь мужем ребенка».
«Ребенок до двадцати восьми лет палец, что правда, сосать не будет, но будет играть в оловянные солдатики и мучить бедных зверушек, устраивая на столе для мышей эшафоты и заставляя придворных вскрывать полы, если ускользнувшая от казни мышка скрылась в половую щель». От нетерпения ногами, наверное, топал, а может, и кнутом грозил: «Тут эдакие хорошенькие деревянные эшафотики, самолично выструганные царем, пустуют, а придворные глупую мышку из щели достать не могут? И как тут царствовать с такими простофилями?»
Ох, уж эта известная возня монархов с мышками! То Екатерина Великая наедине с ними в своем Эрмитаже драгоценности рассматривает (она так и говорила: «Ими любуюсь лишь я да мыши»), то Людовик XIV, наловив их с десяток, в конфетную коробку рядками по десять укладывает и посылает сию бонбоньерку свей мамке, не позволяющей ему в уединенном уголке дворца даже за ручку свою возлюбленную Марию Манчини подержать. То другая его возлюбленная, Монтеспан, заставляет мышек по своим белым ручкам бегать, предварительно запрягши шестерку в великолепную маленькую каретку, хорошим мастером сделанную.
Но вот до вешания мышей не додумался никто! Тут Петр III — пионер! Правда, были люди, которые от избытка нежности и своей физической силы ненароком их в кулаке придушивали, как герой пьесы «Люди и мыши», или кормили крысами своих пленных сотоварищей, как герой другой пьесы — «Король крыс», но вот чтобы вешать? Наверное, большое искусство в столярном деле от русского царя требовалось, чтобы самолично сооружать маленькие изящные эшафотики!
Его, переболевшего ужасной оспой, с безобразным лицом, вопреки рекомендации врачей женили в неполные шестнадцать лет на почти такого же возраста образованной девице, прусской принцессе Софье, ставшей впоследствии Екатериной Великой, и пробовали этот брак сделать счастливым. Переусердствовала Елизавета Петровна малость! Разве даже очень наивному не ясно, что этот брак с самого начала, с самого первого дня обречен на провал? Простая истина: для того чтобы супружество было удачным, надо наличие определенных черт. Такими чертами могут быть: общность интересов, интеллектуальный уровень, сексуальные влечения, характер и пр. Здесь все комом, «везде клин, куда ни глянь, куда ни кинь».
А это были два антипода, две полярности, два полюса с различными целями, стремлениями и отношениями к жизни. Он — бесчувственный, грубый, с казарменными привычками, склонный к пьянству и оргиям, и она — любознательная, образованная, мягкая, чувствительная, с пытливым умом и нежным сердцем!
Первые совместные месяцы их жизни — это кошмар, это бесконечная скука, ее слезы, ее одиночество и его «забавы», абсолютное безразличие и пренебрежение к жене. В своих записках Екатерина пишет об этом периоде жизни: «Я вставала между 8 и 9 часами утра, брала книгу и принималась читать до тех пор, пока не наступило время одеваться. Никто уже, кроме моих женщин, не входил в мою комнату. Самое большое, что я делала, это отправлялась к великому князю или же он приходил ко мне — это было еще скучнее. Я предпочитала лучше свою книгу. В то время, как меня причесывали, я все еще читала, к половине двенадцатого я была одета. Тогда я входила в приемную, где, по обыкновению, находились лишь мои фрейлины, числом две или три и столько же дежурных кавалеров. Здесь скука была не меньше, так как относительно мужчин императрица особенно постаралась украсить наш двор всем, что она могла откопать наиболее тупоумного. В полдень мы обедали. После обеда я возвращалась в свою комнату к своей книге вплоть до шестого часа времени, назначенного на прогулку или для какого-нибудь развлечения, но всегда окруженная пошлой компанией. К восьми часам надо было возвращаться к ужину, такому же неинтересному, как и обед. После чего я удалялась и к 10 часам ложилась в свою постель для того, чтобы на следующий день начать сызнова тот же образ жизни»[163].
Зато супруг ее не скучал, не печалился, как Екатерина, которая вызывала серьезное беспокойство врачей, подозревающих у нее сильнейшую депрессию.
Петр III окунулся в омут самых что ни на есть низменных страстей, и скажем тут словами его современника князя Щербатова: «Вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты»[164]. И вот «подвергнутые под вожделение» женщины стали императору приводиться льстивыми придворными: генерал-прокурор Глебов привел к нему свою падчерицу, а Лев Нарышкин, который при Екатерине Великой главным придворным шутом станет, привел княгиню Куракину. И с этой-то княгиней такой дворцовый инцидент произошел, как в жизни обыкновенно ловеласов-мужчин бывает: безумно любя одну женщину, они не прочь время от времени сунуться, как говорится, в бок к другой. Так и наш Петр III, любя Воронцову и даже боясь ее, как Людовик XV свою Помпадур, нередко имел далеко недвузначные намерения по отношению к другим дамам. И в этом наследственность, конечно, особенно прослеживалась со стороны великого деда. Но несколько однобоко, потому что Петр I, не церемонясь с альковными делами даже в присутствии жены, горячо любимой, никогда их не смешивал с делами государственными, как говорится, «богу богово, а кесарю кесарево». А у Петра III случалось, что указы государственные иной раз выходили из-под его пера по чистой случайности альковных дел. И следующий эпизод в этом отношении весьма характерен.
