Нельзя сказать, чтобы Курбский не чувствовал своего позора; напротив, он пытался доказать свою непричастность к грабежам и кощунствам: «Принужден был от короля Сигизмунда Августа луцкие волости воевать, — пишет он, — и там зело стерегли есмы с Корецким князем, чтобы неверные церквей Божиих не жгли и не разоряли; и воистину не возмогох, множества ради воинства, устеречь, понеже пятнадцать тысяч тогда было войска, между ними немало было варваров измаильтянских (татар. — С.Ц.) и других еретиков, обновителей древних ересей (видимо, социниан, придерживавшихся арианства. — С.Ц.), врагов креста Христова, — и без нашего ведома, по исхождению нашему, закрадешеся нечестивые, сожгли едину церковь и с монастырем». Сильвестро-адашевская выучка жонглирования святыней ради своих интересов привела защитника Православия к следующему скандальному пассажу: чтобы оправдать себя, Курбский привел в пример царя Давида, который, будучи принужден оставить отечество Саулу, воевал землю израильскую, да еще в союзе с царем поганским, а он, Курбский, воюет Россию все-таки в союзе с царем христианским.
Несколько месяцев спустя Курбский с отрядом литовцев загнал в болото и разгромил русский отряд. Победа так вскружила ему голову, что он просил у Сигизмунда дать под его начало 30-тысячную армию, с которой обещал взять Москву. Если у короля остаются подозрения на его счет, заявлял Курбский, то пускай в этом походе его прикуют к телеге и пристрелят, коли заметят с его стороны малейшие признаки сочувствия к московитам.
Между тем над новоиспеченным вотчинником стали сгущаться тучи. По настоянию сената король объявил, что Ковельское имение пожаловано Курбскому не как вотчина, а как ленное владение, и, следовательно, он не имеет права распоряжаться им по своему усмотрению и завещать его своим потомкам; фактически Курбскому предлагали удовольствоваться ролью государственного старосты. Князя Ярославского, потомка Владимира Мономаха, опять ставили вровень с другими подданными!
Но тут Сигизмунд, надеявшийся приобрести в Курбском деятельного и ревностного помощника в борьбе с Москвой, смог убедиться, что приобрел себе подданного в высшей степени строптивого, непокорного и, в общем, неблагодарного. Решение сената было вполне правомерным, ибо по литовским законам король и в самом деле не имел права дарить Ковельское имение, на которое распространялось магдебургское право (то есть Ковель жил по законам городского самоуправления), в вотчинное владение. Но Курбский не подчинялся и Грозному — что для него был Сигизмунд! Он самовольно присвоил себе титул князя Ковельского и начал пользоваться Ковелем как своей собственностью, раздавая села и земли своим людям без королевского разрешения. Курбский был беспокойным соседом. Мстя за обиду, часто мелочную, он с толпой слуг врывался во владения недруга, жег, грабил и убивал. Если кто-нибудь требовал удовлетворения за обиду, он отвечал угрозами. Магдебургское право предусматривало существование в Ковеле собственного городского суда, но князь Ковельский знал один суд — личный, княжеский. По его распоряжению несколько ковельских евреев, которых Курбский посчитал виновными в неуплате долга истцу, были посажены в помойную яму, кишевшую пиявками. Королевские посланники, осведомившиеся, по какому праву Курбский сделал это, услышали в ответ: «Разве пану не вольно наказывать своих подданных не только тюрьмой, но даже и смертью? А королю и никому другому нет до того никакого дела». Вот какой свободы Курбский искал и не нашел в России — свободы местного царька, чья прихоть закон. Будет ли кто-нибудь после этого сомневаться в причинах, по которым он не мог ужиться с Грозным? И долго ли еще отъявленный феодал, ущемленный царем в его вотчинных похотях, будет ходить в защитниках свободы и обличителях тирании?
Но вскоре Курбский и сам стал жертвой польского безнарядья. Припекла его не бессильная королевская власть, а собственная жена. Причиной семейных ссор была, надо полагать, разница во взглядах Курбского и Марии Юрьевны на семейную жизнь. Курбский, воспитанный на традициях «Домостроя», признавал себя единственным распорядителем в доме; в соответствии с этим компендиумом домашней этики воспитание, занятия, радости, печали и удовольствия других членов семьи всецело обуславливались нравом отца и мужа: семья трепетала от каждого его взгляда и безмолвно покорялась любому его желанию.
Не то было в Литве, где женщины обладали большей свободой. Закон охранял их гражданские и экономические права — на свободный выбор мужа, на развод, на получение трети недвижимого имущества после смерти мужа и так далее, а общество терпимо относилось к адюльтеру. Княгиня Мария Юрьевна привыкла пользоваться своим независимым положением в меру своей нравственной испорченности. Ее семья вообще не отличалась родственной привязанностью: мужчины грабили владения друг друга, а двоюродная сестра княгини, обокрав мужа, убежала от него с любовником; впоследствии она поднесла супругу отраву… Что касается самой Марии Юрьевны, то в ее натуре религиозное ханжество сочеталось с потребностью в самом отчаянном разгуле. Совершив какое-нибудь — моральное или уголовное — преступление, она со спокойной совестью шла в церковь благодарить Бога за помощь. Как набожная женщина, она постоянно имела при себе Евангелие в позолоченной оправе и кипарисовый ковчежец с образами в золотых и серебряных окладах и мощами, приобретенными не то что в Киеве, а в самом Иерусалиме, у тамошнего патриарха, за «большую цену». Преклоняясь внешне перед святынями, она нагло ругалась над святостью брака, открыто развратничала с любовниками, верила в колдовство и чародейство, приближала к себе священников, чтобы иметь в них домашних шпионов…
И такая вот женщина досталась в жены суровому москвитянину… Мария Юрьевна очень скоро раскаялась в своем замужестве. Чтобы освободиться от материальной зависимости от Курбского, она попыталась выкрасть из кладовой документы на право владения некоторыми имениями. Курбский подверг ее за это домашнему аресту. Во время обыска в ее покоях он обнаружил мешок с волосами и снадобьями, предназначенными для колдовства, и, кроме того, отравное зелье… Сыновья Марии Юрьевны от первого брака разъезжали с толпой своих слуг по владениям Курбского, подстерегая его, чтобы убить. Они же подали в королевский суд иск на отчима, обвинив его в том, что он уморил их мать. Следователи, однако, обнаружили Марию Юрьевну в Ковельском замке в полном здравии. После множества мытарств, взаимных оскорблений и унижений супруги в 1578 году развелись. Но когда слуги Курбского привезли Марию Юрьевну в дом ее родственника, князя Збаражского, последний вместе с минским воеводой Николаем Сапегой, выступавшим посредником при разводе, приказал переломать кучеру руки и ноги, а экипаж и лошадей отвести в свою конюшню. Сама Мария Юрьевна тотчас затеяла процесс против Курбского, предъявив ему имущественные претензии.
Семейные несчастья и хозяйственные неурядицы навели Курбского на следующие невеселые размышления о своих новых соотечественниках: «Воистину смеха достойно, что королевская высота и величество (Сигизмунд Август. — С.Ц.) не к тому обращалось умом (чтобы следить за военными действиями русских. — С.Ц.), но паче в различные плясания и в преиспещренные машкары (маскарады)… Княжата так боязливы и раздрочены (утомлены. — С.Ц.) от жен своих, что, услышав о нахождении варваров… вооружившись в сбруи, сядут за столом, за кубками, да бают фабулы с пьяными бабами своими… все целые ночи истребляют над картами сидяще и над прочими бесовскими бреднями… Егда же возлягут на одрах своих между толстыми перинами, тогда, едва по полудню проспавшись, со связанными головами с похмелья, едва живы встанут, на прочие дни паки гнусны и ленивы многолетнего ради обыкновения».
Все это, в совокупности с безотрадными вестями с родины о гибели жены, сына и «единоколенных княжат ярославских», отравляло жизнь и портило характер. Но, к чести Курбского, он искал забвения не в вине, а в «книжных делах и разумах высочайших мужей». Чтобы «не потребиться вконец грустию меж людьми тяжкими и зело негостеприимными», он занялся науками — изучил латынь, переводил Цицерона, Аристотеля, силился привнести в славянский язык латинские знаки препинания. Вскоре его научная деятельность стала более целенаправленной. Середина XVI века для всей Европы была временем напряженной религиозной борьбы и богословских споров. Это возбуждение и беспокойство остро чувствовалось и в православной среде, особенно в Литве. Речь Посполитую наводнили тогда кальвинистские и лютеранские проповедники и миссионеры, сектанты и религиозные вольнодумцы. Католическая церковь бросила на борьбу с ними свою мобильную гвардию — орден иезуитов. От обороны отцы-иезуиты быстро перешли к наступлению, и к концу века Польша вновь стала вполне католической страной. Но, подавив протестантство и ереси, иезуиты принялись за православную Литву, где преобладало русское население. Православная Церковь не была готова к воинственной встрече с Западом. Современники с горечью говорили о «великом грубиянстве и недбалости», то есть необразованности, местного клира, и XVI век закончился почти повсеместным отступничеством иерархов, отпадением в унию… Основная тяжесть борьбы с католической пропагандой легла на плечи отдельных священников и мирян, среди которых был и князь Курбский.
