* * *
"Программные" декларации Тацита во вступлениях к "Истории" и "Анналам" не выходят за рамки установившейся уже в течение столетий эллинистическо-римской историографической теории. От историка требуются два качества - красноречивое изложение и правдивость. В Риме, пока дело шло о временах республики, бывали выдающиеся историки, которые удовлетворяли обоим требованиям (История, I, 1). С установлением империи "эти великие таланты перевелись" (там же). Здесь звучат мотивы "Диалога об ораторах": политическая обстановка империи губительно действует на судьбы красноречия. Правдивость изложения тоже пошла на убыль, - сперва "по неведению государственных дел..., потом - из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним" (там же). Империя положила конец публичному обсуждению государственных вопросов в народном собрании и перенесла решение многих важнейших дел даже за пределы сената, в узкий круг советников принцепса. Тайный характер управления и отсутствие доступной документации ограничивали осведомленность историков, недостаток государственного опыта приводил к поверхностному пониманию событий. С другой стороны, правдивый рассказ был невозможен в атмосфере лжи, созданной императорским строем (ср. также: Анналы, I, 1). Противопоставляя себя предшествующим историкам империи, Тацит заявляет о своей неколебимой любви к истине (История, I, 1), обещает рассказывать "без гнева и пристрастия" (sine ira et studio - Анналы, I, 1), продолжая тем самым традиции республиканской историографии. Для "Истории" возможность правдивого изложения обеспечивалась политической обстановкой, установившейся при Траяне, - "когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает" (История, I, 1); "Анналы" были посвящены более далеким уже временам.
Избирая темой "Истории" гражданскую войну после гибели Нерона и правление Флавиев, Тацит считает нужным предупредить о мрачном колорите событий, которые будут развернуты перед читателем. Несколько иной, но столь же мрачный характер имеют "Анналы", в которых значительное место занимают картины террористического правления Тиберия и Нерона. Атмосфера развертывающейся трагедии разлита по обоим историческим произведениям Тацита и определяет их художественное задание. Они принадлежат к тому историографическому жанру, который, согласно определениям античных теоретиков, изображает "страшное", "поразительное", потрясающее.
Вместе с тем Тацит, как почти все античные историки, - моралист. "Я считаю главнейшей обязанностью анналов, - пишет он, - сохранить память о проявлениях добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве" (Анналы, III, 65). С другой стороны, автор "Агриколы", "Германии" и "Диалога" продолжает оставаться публицистом также и тогда, когда обращается к изображению прошлого. В истории его интересуют лишь "наиболее значительные деяния" (Анналы, XIII, 34), т.е. события политической и военной истории, то, что касается императора, сената, армии.
При такой направленности своих интересов автор "Истории" и "Анналов" вправе считать себя наследником республиканских историков, повествовавших о "деяниях римского народа". Но именно в этом заключается ограниченность, архаичность основных подходов Тацита. Во времена республики, когда важнейшие государственные дела решались в народном собрании города Рима, Рим был ведущим политическим центром. Уже при Августе он потерял это значение, уступив его Италии в целом. Политическое развитие I в. н.э. вело к тому, что Италия стала утрачивать эту роль, и со времени Адриана центр тяжести империи перемещается на восток. Этого процесса Тацит не замечает и продолжает рассматривать историю империи с чисто "римской" точки зрения.
Однако вместе с этой уже устаревшей перспективой Тацит усвоил от своих республиканских предшественников очень важное положительное качество стремление к самостоятельному осмыслению событий. Линия античной историографии, идущая от Фукидида через Полибия и Посидония к Саллюстию, нашла в лице Тацита своего последнего представителя. Историк хочет быть не только рассказчиком, повествующим о ходе событий, который "по большей части зависит от случая", а стремится проникнуть в "их смысл" (ratio) и "причины" (causae; История, I, 4). Отыскание "причин" и "начал" (initia) составляет постоянную заботу Тацита. Все это диктовалось единой задачей - осмыслить Римскую империю в ее возникновении и развитии и сделать отсюда политические выводы для настоящего.
* * *
Каковы же представления Тацита о движущих силах исторического процесса?
На этот вопрос исследователи давали самые разнообразные ответы, Пельман, написавший в начале нашего века специальную монографию о мировоззрении Тацита, нашел в его мыслях "хаос непроясненных и непродуманных мнений, мешанину из противоречий"11. Почвой, на которой возникло это суждение, является реторический характер повествования, где участие "богов", "рока" или "фортуны" в равной мере допустимо как украшение возвышенного стиля.
В гражданской религии античного государства веры не требовалось, а нужно было лишь строгое выполнение обрядов. Те, кто в теории отрицали существование богов или по крайней мере сомневался в нем, признавали государственную религию на практике, как гражданскую и патриотическую ценность, как средство спайки рабовладельческого коллектива. Тацит был по своим политическим установкам традиционалистом и к тому же членом той жреческой коллегии пятнадцати мужей, которая в случае тяжелых "знамений" обращалась к оракулу "Сивиллиных книг" ради умилостивления "гнева богов". В свое время римская анналистика началась с записей о подобных знамениях ("продигиях"), и последующие римские историки считали своей обязанностью продолжать эту традицию. Не отходит от нее, разумеется, и Тацит: "Повторять россказни и тешить читателей вымыслами несовместимо, я думаю, с достоинством труда, мной начатого, однако я не решаюсь не верить вещам, всем известным и сохранившимся в преданиях" (История, II, 50). Следуя за своими источниками, он часто повествует о "чудесах" и "знамениях", но около половины таких рассказов сопровождается скептическими замечаниями историка. В других случаях Тацит либо вовсе не выражает своего отношения к достоверности сообщения, либо высказывается очень осторожно и неопределенно. Лишь по отношению к императорам Веспасиану и Титу, которым Тацит был обязан началом своей сенатской карьеры, делается исключение, - принимается версия официальной флавианской историографии о "благоволении неба и приязни богов" к Веспасиану (История, IV, 81).
Помимо традиционных знамений или оракулов, Тацит очень редко апеллирует к божественному воздействию, и то главным образом в поэтически окрашенных местах. В этих немногочисленных упоминаниях речь идет не об отдельных богах римской религии (Юпитере, Марсе и т.п.); "боги" фигурируют здесь коллективно и по большей части как "гневающиеся". О "благосклонности" богов говорится только при рассказе о совершенно ничтожных событиях. Лишь в официальной политической фразеологии, в речах императоров и членов сената, в международных переговорах обращение к богам и ссылки на них занимают свое прочное место. В верхушечных кругах римского общества все более распространялись в это время представления вульгарной позднеантичной философии о едином божестве, провидении, бессмертии души и т.п. Тацит не последовал за новыми религиозными увлечениями. Метафизическое божество не играет у него никакой роли. Стоики учили о роке, предопределении. У Тацита "рок" (fatum) встречается только в порядке поэтического выражения, и почти всегда ссылка на рок сопровождается альтернативным указанием на естественную причину события. Столь же редко и тоже в высоком стиле или в цитатах и застывших выражениях мы находим ссылки на фортуну. Слово это обычно употребляется у Тацита в нарицательном значении - "случай", "удача".
В шестой книге "Анналов", относящейся, вероятно, уже к последним годам жизни историка, подводится некий итог его размышлениям и сомнениям по вопросу о силах, управляющих миром, - "определяются ли дела человеческие роком и непреклонной необходимостью, или случайностью" (22). Тацит приводит 3 наиболее распространенных взгляда: воззрения эпикурейцев, стоиков и астрологов, - но не решается присоединиться ни к одному из них.
Во всяком случае как историк он ищет естественных причин событий. В начале "Истории", после программного вступления (I, 1-3), мы находим очень интересную картину состояния империи перед гражданской войной 69 г. "Нужно, я полагаю, оглянуться назад и представить себе положение в Риме, настроение войск, состояние провинций, представить себе, что было в мире здорово и что гнило. Это необходимо, если мы хотим познать не только внешнее течение событий, которое по большей части зависит от случая, но также их смысл и причины" (История I, 4). Потенцию гражданской войны он усматривает в самом существе империи, опирающейся на военные силы. Тацит рисует состояние умов в Риме: настроение сенаторов, всадников, народа в его "лучшей" и более "низменной" части, даже рабов и, что самое важное, войска. Затем изображается состояние провинций и находящихся в них армий, как в западной, так и в восточной части империи. Историк не формулирует теоретических обобщений, но постоянно обращается к состоянию умов (mens) и нравов (mores) как к причинам, лежащим в основе значительных исторических процессов. Политический опыт сенатора и магистрата позволяет Тациту разглядеть за императорскими капризами, за внешним ходом военных и сенатских дел также и внутренние пружины управления. В четвертой книге "Анналов" дается обзор состояния империи к 23 г. Описываются вооруженные силы, характер верховного управления, порядок заведования финансами и личным хозяйством императора, законность в судах (5-6).
