Как только исчезла та историческая ситуация, которая выдвинула в 1848 году пролетариат на передний план политической сцены, учение Манифеста утратило как свою опору, так и почву для распространения. Понадобилось время, чтобы оно снова получило распространение, ибо потребовалось много лет, прежде чем пролетариат смог вновь появиться, другими путями и с помощью других методов, на сцене в качестве политической силы и сделать это учение своим теоретическим руководством и своим ориентиром.
Но с того дня, когда это учение появилось, оно уже заранее означало критику вульгарного социализма (socialismus vulgaris), который процветал в Европе, особенно во Франции, начиная с момента государственного переворота и вплоть до создания Интернационала. Впрочем, Интернационал за свою короткую жизнь не имел времени его победить и полностью устранить. Этот вульгарный социализм питался,— когда у него не было ничего другого, более бессвязного и непоследовательного,— главным образом доктринами и в еще большей степени парадоксами Прудона, который, будучи давно уже разбит теоретически Марксом [23], на практике потерпел поражение лишь во время Коммуны, когда его последователи благодаря спасительному уроку, преподанному им реальной действительностью, были вынуждены действовать наперекор своим собственным доктринам и доктринам своего учителя.
С самого момента своего появления новое коммунистическое учение заключало в себе скрытую критику всех форм государственного социализма, от Лун Блана до Лассаля. Государственный социализм, хотя он и смешивался тогда с революционными тенденциями, всецело сводился к пустому вымыслу, к магической формуле права на труд. Это коварная формула, если в ней кроется требование, обращенное к правительству, пусть даже правительству революционной буржуазии. Это экономический абсурд, если таким образом намереваются уничтожить меняющуюся в своих размерах безработицу, которая влияет на колебания заработной платы, т. е. на условия конкуренции. Эта формула может быть искусным приемом политиканов, если требуется найти способ утихомирить волнения возмущенной массы неорганизованных пролетариев. Это теоретическое положение, излишнее для тех, кто ясно постигает грядущий ход победоносной пролетарской революции, которая неизбежно должна привести к обобществлению средств производства путем их захвата; иными словами— она неизбежно должна привести к такому экономическому строю, где не будет ни товаров, ни наемного труда и где право на труд и обязанность трудиться сольются воедино, в общую потребность трудиться для всех.
Мираж права на труд рассеялся в дни июньской трагедии. Происходившая позднее парламентская дискуссия по этому вопросу была лишь пародией. Слезливый и склонный к риторике Ламартин, этот человек, ставший великим по воле случая, получил возможность изречь предпоследнюю или последнюю из своих знаменитых фраз: «Катастрофы — это опыт народов». Эти слова в достаточной мере отразили иронию истории.
* * *
Несмотря на краткость Манифеста и его стиль, абсолютно чуждый риторической вкрадчивости религии и верования; несмотря на то, что он впервые свел к постигнутой им единой системе множество идей, являвшихся сгустком разнообразных мыслей и средоточием зародышей, способных к интенсивному развитию,— тем не менее он не был ни сводом законов социализма, ни катехизисом критического коммунизма, ни кратким справочником пролетарской революции, да и не претендовал на это. Что же касается квинтэссенции социализма, то мы вполне можем предоставить ее знаменитому Шеффле, которому мы весьма охотно уступаем также пресловутую фразу: «Социальный вопрос есть вопрос желудка» [24]. Брюшко Шеффле в течение длительного времени являло собой миру прекрасное зрелище, на радость многим дилетантам социализма и на утешение многим полицейским. В действительности же критический коммунизм только начинает свое существование с появлением Манифеста: он нуждался в дальнейшем развитии, и он в самом деле развивался.
Теоретические положения в их совокупности, которые ныне принято называть марксизмом, достигли своей зрелости лишь в 1860—1870 годах. Небольшая книжка [25] «Наемный труд и капитал», в которой Маркс впервые в точных выражениях показывает, как путем покупки и потребления товара — наемного труда создается продукт, стоимость которого превышает стоимость самого наемного труда, что составляет ядро проблемы прибавочной стоимости,— несомненно, сильно отличается от развернутых, сложных и многосторонне разработанных положений «Капитала». Последний дает в исчерпывающей форме генезис буржуазной эпохи, со всей полнотой обрисовывая ее внутреннюю экономическую структуру; духовно «Капитал» далеко опережает буржуазную эпоху, поскольку разъясняет пути ее развития, присущие ей особые законы и те противоречия, которые она органически порождает и которые органически ведут к ее распаду.
Такое же различие существует между пролетарским движением, потерпевшим поражение в 1848 году, и пролетарским движением в наши дни, которое, преодолевая, после того как оно вновь поднялось на поверхность политической жизни, многочисленные трудности, стало развиваться стойко и неуклонно, но с продуманной неторопливостью. Еще несколько лет тому назад этот упорядоченный характер поступательного движения пролетариата наблюдался и вызывал восхищение только в Германии, где социал-демократия переживала, начиная с конгресса рабочих обществ в Нюрнберге в 1868 году, процесс нормального и постоянного роста, подобно дереву, посаженному на подходящую для него почву. Но позднее это явление повторилось в разных формах и в других странах.
Однако не означает ли, как заявляют многие, это широкое развитие марксизма и рост пролетарского движения в строго размеренных формах политической деятельности — ослабления воинственного характера первоначальной формы критического коммунизма? Нет ли тут перехода от революции к так называемой эволюции или даже подчинения революционного духа требованиям реформизма?
Подобные рассуждения и возражения возникали и постоянно возникают как у наиболее пылких и экзальтированных социалистов, так и у противников социализма, которые стремятся обобщать частные случаи неудач, остановок движения и промедлений, чтобы подкрепить свое утверждение, будто бы коммунизм не имеет никакой будущности.
* * *
Тот, кто сравнивает многообразный и сложный ход развития современного пролетарского движения с тем впечатлением, которое должен произвести Манифест, если его читать, не располагая другими познаниями,— может легко поверить, что в спокойной отваге коммунистов, выступавших пятьдесят лет тому назад, есть что-то слишком юношеское и скороспелое. В их словах звучит боевой клич, слышатся отголоски красноречия некоторых чартистских ораторов; они как бы возвещают новый девяносто третий год, но такой, который не повлечет за собой нового Термидора [26].
А между тем Термидор повторялся в мире много раз, в различных, то более или менее отчетливо выраженных, то скрытых формах. Начиная с 1848 года его вдохновителями были французские экс-радикалы, итальянские экс-патриоты, немецкие бюрократы, поклоняющиеся в теории божеству — государству и являющиеся на практике верными слугами божества денег, английские парламентарии, искушенные в уловках и хитростях искусства управления, даже полицейские под маской чикагских анархистов и т. п. Отсюда — многочисленные протесты против социализма и раздающиеся с разных сторон утверждения пессимистов и оптимистов, доказывающих невозможность его успеха. Многим представляется, что созвездию Термидора не суждено более исчезнуть с неба истории, т. е., если выражаться прозаически, что либерализм, представляющий собой общество, где все равны лишь перед законом, является крайним пределом эволюции человечества и за этой гранью возможно только движение вспять. К этому мнению с готовностью присоединяются те, кто видит в последовательном распространении буржуазного строя на весь мир единственный смысл и цель всякого прогресса. Являются ли они оптимистами или пессимистами — все они усматривают в этом строе геркулесовы столбы человеческого рода. Нередко случается, что многие из тех, кто умножает наряду с другими деклассированными элементами ряды анархистов, бессознательно испытывают на себе воздействие такого убеждения в его пессимистической форме.
Далее, имеются и такие, которые идут дальше и пускаются в теоретические рассуждения относительно объективной невероятности осуществления задач, поставленных перед собой критическим коммунизмом. Утверждение Манифеста, что сведение всех видов классовой борьбы к единому чревато необходимостью пролетарской революции, кажется этим любителям теоретической полемики ошибочным по существу. Наше учение якобы бездоказательно, так как оно претендует на выведение научного заключения и правил практического поведения из основанного на рассуждениях предвидения факта, лишь предполагаемого и представляющего собой, по мнению этих добреньких и миролюбиво настроенных оппонентов, чисто теоретическую ступень развития, которую можно отодвигать и отсрочивать до бесконечности. Они полагают, что неизбежное, последнее и решающее столкновение между производительными силами и производственными отношениями, о котором заявляют коммунисты, никогда не произойдет, так как в действительности все сводится к бесчисленным отдельным конфликтам, которые дополняются частными коллизиями, вызванными экономической конкуренцией; вдобавок его задерживают и ему препятствуют ухищрения и насильственные меры, искусно применяемые правительством. Иначе говоря, современное общество, вместо того чтобы дать трещину и подвергнуться распаду, будет якобы вечно снова и снова исправлять свои недостатки. Всякое пролетарское движение, если оно не будет подавлено силой, как в июне 1848 года или в мае 1871 года [27], прекратится, по их мнению, само собой от медленного истощения, как это произошло с чартизмом, который выродился в тред-юнионизм, ставший главным козырем этого метода аргументации, честью и предметом хвастовства вульгарных экономистов и горе-социологов. Всякое современное пролетарское движение является но своему характеру не органическим, а чем-то вроде появившегося извне метеора, не естественным процессом развития, а нарушением нормального хода вещей, а мы, по мнению подобных критиков, поневоле по-прежнему остаемся утопистами.
