Л. Сосновский. Письмо Троцкому. [Март]
В первом письме я писал вам на основании материалов сибирской печати, насколько ощутительно здесь влияние кулака в хозяйстве. Сибирские газеты с разрешения Сталина на 2 — 3 недели раньше начали живописать кулака, чем центральная печать. Дошло дело до того, что Сырцов[66] встревожился. У него кулак легализован и доступен обозрению, а в других районах не слышно. Как бы не обвинили в недостатке распорядительности: развел излишек кулаков. Он запросил Москву, почему нигде нет кулаков. Ему ответили, что будут приняты меры. Вскоре воспоследовала знаменитая передовица «Правды» от 15 февраля, приписываемая перу Сталина[67]. В духе этой статьи разосланы на места директивы.
Итак, теперь не нужно доказывать, что кулак — если и не центральная, то, во всяком случае, достаточно приметная фигура в деревенской действительности. Курьезными кажутся теперь шпагоглотательские упражнения Яковлева[68] и К° по части гомеопатического исчисления численности кулака в деревне. Я приведу вам совершенно разительный пример из барнаульской действительности. В книге «Барнаульский округ» есть данные за 1926 год такие.
В округе почти поголовно молотят хлеб молотилками. Но своими молотилками молотят только 8% дворов, а 88% — наемными. Значит, почти весь округ зависит от 8% кулаков, ибо во всем арсенале эксплуататорских ресурсов кулака — молотилка самое ядовитое. Сроки уборки по климатическим условиям здесь короткие. Бедноте нельзя ждать ни одного лишнего дня. И она в руках кулака. Из прилагаемой вырезки[69] вы увидите, что кулаку выгодно бывает даже оставить свой хлеб не убранным, зарабатывая в это время на эксплуатации машинами. Теперь выяснилось, что кулак великолепно оценил сельскохозяйственный инвентарь как орудие господства. Мы-то всаживали в инвентарь валюту, мы-то платили за границу наличными и притом золотом, а машины продавали в кредит. Мы-то ввели на инвентарь довоенный прейскурант. Конечно, это хорошо, поскольку речь идет о бедняках и середняках. Но затрачивать валюту для снабжения кулака орудиями закабаления, отрывая при этом средства от индустриализации — это неслыханный просчет.
Насколько мог, я внимательно следил за газетными сообщениями о судебных процессах над кулаками по 107-й ст[атье] [70]. Меня интересовало вот что. На суде обычно приводились яркие и обильные доказательства кулацкого естества обвиняемого. И самый его хлебный запас бледнел перед нехлебным его богатством. Когда перечислялось, сколько у него инвентаря и скота, какими способами он держит в руках бедноту, то думалось: а если бы он дал в этом году хлеб? Сколько еще времени позволяли бы ему беспрепятственно обогащаться? Из всех фактов приведу один. Это был герой первого по времени процесса после приезда сюда Сталина»[71]. Кулак Кабардин. Оказалось, что сей муж, вооружившись надлежащими документами сельсовета о своей «трудовой» природе, отправился в Зиновьевск на завод в качестве представителя сибирских хлеборобов. Там с ним «смычковали», митинговали, и он — вопреки всем порядкам синдицированного сбыта — приобрел пять молотилок (вспомните сказанное выше о поразительной концентрации молотилок в кулацких руках). Он привез молотилки сюда, раздал 4 штуки приятелям. Потом — использовав в сезон свою — продал и пятую, а взамен выписал себе из Зиновьевска шестую. Ведь 6 молотилок в деревне не иголка. Но никто не обратил внимания. И только когда высшее начальство приказало устраивать суды над кулаками, всплыла на суде и эта кулацкая проделка. Читал здесь в газетах такие перечни инвентаря у обвиняемых кулаков, что диву давался. Не кулак, а госсельсклад[72] какой-то.
Местные люди откровенно говорят, что если бы не затруднения с хлебом, то резолюция XV съезда о «форсированном нажиме на кулака» преспокойно лежала бы в шкафах комитетов. Теперь же встряска партийно-советского механизма по этой линии бесспорно произошла. Я, было, недоверчиво относился к разговорам о повороте курса на бедноту. Должен сказать на основании наблюдений и газетных материалов, что, может быть, впервые после комбедовского[73] периода о бедноте начинают думать более серьезно. Конечно, это пока относится только к области ведомственных мероприятий. Например, распределение кредитов, машин. И то только начинается. В организационном же отношении сдвиг в работе с беднотой еще мало ощутителен. И потому нажим на кулака (ниже я скажу, как нажимают на середняка) дает хлеб и отчасти деньги, но не дает политического эффекта, какой можно и должно было получить. Я думаю, что не преувеличиваю: в большинстве случаев беднота остается после проведения нажима на кулака в смятении, в испуге. Была в г. Камне[74] окружная конференция групп бедноты. Настроение было таково, что местный партийный вождь решил было: это не бедняки, а кулаки. И начал в подтверждение своего тезиса искать их окладные листы по налогу. Кое-как ему удалось втолковать, что это настоящие бедняки, но головы их находятся в распоряжении кулаков, поскольку партия еще не удосужилась заняться ими. Это конференция окружного масштаба, уже подобранная. В более же мелком масштабе беднота постоянно издает жалостные звуки: к кому же мы теперь пойдем за хлебом, раз у кулака не будет хлеба. Надо сказать, что тревога эта не лишена оснований. Нажим произвели, хлеб пошел. А о снабжении хлебом бедноты не позаботились. Приходит бедняк в ЕПО[75], хочет купить несколько пудов хлеба. Ему не дают: должны вывозить весь хлеб на станцию. Где же я куплю хлеба? — Где хочешь. А до нового хлеба еще далеко. Идет к кулаку. Тот злобно направляет его в то же ЕПО: теперь мой хлеб там, пусть они тебя кормят. Даже те 25% конфискованного хлеба, которые предназначались для снабжения бедноты, усердные заготовители ухитрились смешать с заготовленным хлебом и вывезти из района. Таких случаев много. Только впоследствии бедняцкая тревога дошла до города, и появились распоряжения о частичном удовлетворении бедноты (речь идет о продаже за деньги).
Нельзя отрицать, что в некоторых случаях — я утверждаю, что это были именно случаи — нажим проводился при участии бедноты. Приезжали в село, проводили собрания бедноты, выясняли с ними местных кулаков и их хлебные запасы, вовлекали их в дальнейшую работу. В таких местах, бесспорно, беднота подняла голову, а политический авторитет кулака низведен до нуля. Беднота впервые чувствует себя предметом забот. Тут и середняк более дружественно настроен. Но таких случаев, думаю, не много.
Мне известно, что «пятаковые политики» поспешили поверить, будто подобная политика стала здесь правилом. Каменев и Зиновьев, находящиеся в почетном (?!) плену в Калуге, где отбывал плен горный орел Шамиль[76], пекут «кулацкое тесто» сладких успокоительных уверений: новый курс начался, «ныне отпущаеши». Отрицать поворота я не могу. Разговоры совсем другие и не только разговоры. Когда распределяются фонды денежного и машинного кредитования, бесспорно, теперь больше внимания и интереса к тому, чтобы фонды не попали кулаку. Бесспорно, больше интереса и внимания стали проявлять к задачам коллективизации бедноты. Скажем, если получается кредит в 100 000 руб. на теплые скотные дворы, то 80% сразу выделяется на коллективные скотные дворы, а 20% на единоличные. Тут даже замечается некий перегиб, вернее, проявление коллективизаторского «административного восторга». В порядке разверстки каждому району предписывается к такому-то числу создать столько-то коммун, машинных товариществ и прочих коллективов. Пример: в Барнаульском округе 30 коммун. Из них 16 официально признаны больными. Прироста коммун не было все последние годы. Наоборот, из сотен коммун осталось 30, да и те наполовину больные. И вот предписывается к весне создать 14 новых коммун. Там, конечно, создадут и трижды 14. Но ни финансовые ресурсы, ни организационные не позволят этого сделать как следует. Зато в окружную, а затем в краевую и далее сводки попадет бешеный рост коллективизации. Это и есть бюрократизация всякого живого дела.
Тут мы подходим к вопросу, достаточно ли пригоден нынешний низовой аппарат к проведению нового курса в деревне. Я лично думаю, что мало пригоден. Из передовой статьи «Правды» от 15 февраля мы узнали, что у нас «целый ряд» организаций не видит в деревне классов. Количественное определение этого факта наивно затемняется словечками: нередко... зачастую... кое-где... сплошь и рядом... иногда... Иди доказывай, какой процент партии не видит классов в деревне, хочет жить в мире со всеми, в том числе и с кулаком. Одно можно сказать — большой процент.
Сейчас в сибирской печати совершенно откровенно начали выяснять, много ли в партии кулаков. Не кулацких подголосков, а форменных кулаков, богачей, скрывающих хлеб сотнями и тысячами пудов, имеющих сложный сельскохозяйственный инвентарь, пользующихся наемным трудом и потому активно выступающих против всякого изменения прежней, благоприятной кулакам политики в деревне. Что такой сорт коммунистов в деревне имеется — никто не сомневается. Но что среди них имеются и секретари ячеек, и члены райкомов, и инструктора райкомов — признаться, и я не предполагал. А между тем, когда начальство разрешило об этом говорить, в «Советской Сибири»[77] появилась удивительная портретная галерея кулаков-коммунистов с указанием их фамилий, адресов, должностей. Сообщалось, что они (например, один инструктор райкома) выступали на крестьянском сходе против «грабиловской» политики партии. Указывалось, что такие коммунисты укрывают от сдачи по 1000 пудов хлеба и тайком продают его городским спекулянтам (в упомянутой передовице «Правды» как раз говорилось о смычке кулака со спекулянтом, но не говорилось, что есть такие члены партии). Ком[мунистов]-кулаков начинают исключать из партии. Особенно энергично, судя по газетам, делают это в Рубцовском округе. И что же? Как только исключили из партии первых 20 — 30 кулаков, сразу обозначился приток в партию батраков и бедняков, даже в самые застойные ячейки.
