Как видим, и А. А. Зимин, и Р. Г. Скрынников интересовались Пискаревским летописцем лишь в качестве источника по истории опричнины. Их изучение памятника не выходило за рамки этой темы. Историки не рассматривали его как особый памятник летописания XVII в., не анализировали его в контексте сборника, в котором он сохранился, и тем более не ставили вопрос о его отличиях от ранних сводов.
Только в последние годы Пискаревский летописец начал привлекать внимание историков в качестве «особого представителя» позднего русского летописания. Это связано с изменившимся отношением к источнику в историографии конца XX в. К нему перестали подходить потребительски, видеть в нем исключительно хранилище исторических фактов, а стали рассматривать как явление своего времени. Источник можно изучать не только исходя из тех сведений, которые он дает для исторических построений, он должен быть также понят исходя из реалий своей эпохи. Такой подход позволяет получить историческую информацию даже в недостоверном сообщении источника. Известие, ошибочное фактически, дает возможность увидеть отношение к событию людей прошлого.
Новое понимание места и роли источника не могло не сказаться и на исследованиях историков. Так, В. Г. Вовина и Я. Г. Солодкин провели сравнительное изучение Пискаревского летописца и других летописей, нарративных сочинений и документов Смутного времени. Пискаревский летописец для этих исследователей не только источник по истории какого-либо периода, но и памятник, помогающий понять особенности позднего летописания. Для нашей темы особенно интересно то, что В. Г. Вовина провела сравнение некоторых статей со сведениями о Смутном времени Нового и Пискаревского летописцев. Отметив ряд совпадений в их чтениях, исследовательница установила, что составители Пискаревского и Нового летописцев независимы друг от друга. Рассматривая оба летописца, нельзя обнаружить и общего источника, во всяком случае, протограф здесь невозможно выделить с той же легкостью, что и для раннего летописания.
В. Г. Вовина отметила отличия в содержании Пискаревского и Нового летописцев. Так, она проследила, что в рассказе о будущем еретичестве Григория Отрепьева в Пискаревском летописце патриарха Иова, на подворье которого остановился Григорий Отрепьев, предупреждает ростовский митрополит Варлаам, а в Новом летописце тот же ростовский митрополит назван Ионой; Новый летописец называет имена двух казаков, посланных из Москвы Иваном Заруцким убить князя Дмитрия Пожарского, Пискаревский же летописец пишет о казаках и детях боярских, но не сообщает их имена; и в том, и в другом летописце покушавшиеся ошиблись и ранили случайных людей, но по Пискаревскому летописцу был ранен сын боярский, ведший князя, а по Новому – казак Степанко порезал ногу казаку Роману[97]. Близость сюжетов подобных рассказов ставит исследователя в тупик. Эти явные совпадения и, в то же время, разночтения, нельзя объяснить, если исходить из традиционного шахматовского представления о летописных сводах, протографах, списках.
Особой заслугой В. Г. Вовиной является ее вывод о необходимости выработки нового подхода к поиску источников в поздних летописях, исследование которых требует новой методики: «Очевидно, что, обнаружив эти параллели, мы не сможем далее сдвинуться с места в их интерпретации, если будем подходить к поздним летописям, как того требует "классическая методика"»[98]. Поиск общего источника, к которому восходят оба памятника, или установление происхождения одного источника от другого в этом случае не всегда оправдывает себя. Как видно из статьи В. Г. Вовиной, здесь наблюдается сходство не собственно текстов, а сюжетов. В раннем летописании подобие двух источников принято рассматривать либо как заимствование одним источником сведений другого, либо как свидетельство того, что оба текста восходят к общему протографу. В позднем летописании проследить взаимовлияние текстов гораздо сложнее. Сходство здесь уже не может служить безусловным доказательством о заимствовании летописями сведений друг друга или об общем источнике. Дело в том, что поздние своды могут строиться на основании сразу нескольких похожих источников.
Таким образом, сравнительное изучение двух интересующих нас летописцев выводит на проблему развития позднего летописания в целом. Перед нами стоит вопрос о том, насколько широкое распространение в XVII в. получили такие своды, как Новый и Пискаревский летописцы.
Изучение поздних летописей требует пристального внимания к методам отбора и обработки составителями своего материала. Специально занимался исследованием особенностей обработки, редактирования источников в Пискаревском летописце и других произведениях Смутного времени Я. Г. Солодкин. Он отметил, что в первой части Пискаревского летописца составитель часто не указывает, откуда он черпает информацию: «В Пискаревский летописец вставлены повести о тверском Отроче и новгородском Шилове монастырях, приведено краткое "Сказание о новгородском белом клобуке". Обращение компилятора к источникам данной части летописца оговорено не всегда. Так, составитель Пискаревского летописца дважды заимствовал из одного из них сообщения за 7054 г., но лишь однажды сопроводил их пометой «В сем летописце прописано»[99]. Кроме того, исследователь отмечает еще две особенности обработки источников в Пискаревском летописце:
1) выборочное использование бывших в распоряжении составителя свода материалов, что вело часто к изменению их содержания;
2) пополнение соответствующих разделов летописца информацией из ранее цитированных источников[100].
Я. Г. Солодкину удалось установить некоторые источники Пискаревского летописца, не выявленные предшествующими исследователями. В частности, он считает, что Степенная книга послужила основой для статьи о «чудесах» великого князя Данилы Александровича Московского и известия о пророчестве Василия Блаженного, касающемся пожара 1547 г. в столице. Статья об издании Царского судебника, по мнению Я. Г. Солодкина, повторяет заглавие самого этого кодекса. Исследователю удалось также доказать близость, если не полную текстуальную зависимость многих статей Пискаревского летописца от краткого летописца 1533 – 1574 гг., изданного М. Н. Тихомировым. Кроме того, Я. Г. Солодкин высказал предположение о возможности дополнения этого краткого летописца сообщениями о событиях 1612–1613 гг. на Вологде, происхождение которых он не уточняет.
Многие записи в Пискаревском летописце, как считает автор, восходят к «разрядам» (например, сведения о Ливонской войне, о первых сибирских воеводах, отражении крымского вторжения 1591 г., о Русско-шведской войне конца XVI в., об основании города Царева-Борисова, о «посылке» войск в Грузию в 1603/1604 г.)[101]. Однако, как подчеркивает исследователь, скорее всего, в этих случаях компилятор обращался не непосредственно к разрядным записям, а к какому-то летописцу, использовавшему их[102]. К сожалению, высказывая эти гипотезы, Я. Г. Солодкин не приводит параллельных текстов, что существенно затрудняет их проверку. Поэтому остается открытым вопрос о том, в составе какой летописи читались разрядные записи, была ли она известна автору Пискаревского летописца, или же составители последнего сами провели летописную обработку разрядов.
Особое внимание исследователь уделяет происхождению некоторых документальных источников Пискаревского летописца: «Документы, разоблачающие Лжедмитрия I (большинство из них помещено в приложении ко второй "окружной" грамоте Шуйского), и "крестоцеловальная запись" царя Василия, по-видимому, попали в компиляцию в составе ее летописного источника. Названная "запись" сопровождается комментариями, по стилю и идейной направленности не отличающимися от непосредственно предшествующего им текста. Документы 1606 г., сопутствующие "окружной" грамоте царя Василия, не воспроизведены целиком, а пересказаны»[103]. Выявление этих источников существенно развивает наши представления о степени достоверности сообщений Пискаревского летописца. В то же время Я. Г. Солодкин, в отличие от своих предшественников, считает, что составитель Пискаревского летописца не пользовался другим документом – Утвержденной грамотой об избрании Бориса Годунова царем. В частности, для объяснения своего положения ученым подчеркивается следующее обстоятельство: «Но в летописце сказано, что после кончины Федора Ивановича Ирина „прияша власть“ на „малое время“, пока Бог „царя даст“ и „вся земля“ ей присягнула, тогда как по „Утвержденной грамоте“ овдовевшая государыня „не изволила“ быть на престоле, отклонила челобитную всего народа и приняла постриг в Новодевичьем монастыре. В грамоте пространно описаны многодневные „моления“ Бориса Годунова и иноки Александры; в летописце указана только дата наречения на царство Бориса, получившего благословение сестры после крестного хода в Новодевичий монастырь. Если в „Утвержденной грамоте“ инициатива ее составления приписана земским „чином“, то в Пискаревском летописце с явным осуждением сообщается, что царь Борис велел всем написать и скрепить подписями „излюблену“ запись, и это было немедленно сделано»[104]. Однако такой негативный вывод порождает другой вопрос, на который исследователь не отвечает: если Утвержденная грамота не является источником Пискаревского летописца, то какой памятник был использован его создателем при рассказе об избрании царем Бориса Годунова?
