Один из первых поборников идеи британской империи — Ричард Хаклут в своем «Трактате о западной колонизации», опубликованном в 1586 году, подчеркивал другое главное преимущество, которое дает английским правителям энергичное проведение колонизационной политики. Такая политика, утверждал он, имеет жизненно важное значение в деле борьбы против главенства Испании в Европе, так как могущество испанского монарха покоилось на тех богатствах, которые он черпал из Америки. «Приступая к рассмотрению вопроса о том, как можно посрамить сего [короля] Филиппа, — писал Хаклут, — я предлагаю начать с Вест-Индии, дабы здесь заложить основу для его свержения». А за Испанией шел черед Голландии и Франции. В этом смысле колонисты играли роль пешек, призванных помочь Англии в ее борьбе за мировое господство, и очень многие из них погибли, став пушечным мясом в нескончаемых войнах, подлинная первопричина которых заключалась в честолюбии и алчности людей, проживавших за тысячи миль вдали.
Как только появление капитализма вызвало процесс колонизации, оба процесса переплелись между собой. Рост одного стимулировал рост другого; однако взаимоотношение всегда носило паразитический характер, причем жертвами оказывались колонии. Вот один пример: наиболее значительными отраслями английской промышленности в XVII столетии были выплавка железа и меди, кораблестроение и производство шерстяных тканей. Для всего этого крайне необходима была древесина. Но древесина была именно тем сырьем, которым Англия не располагала. Англия метала громы и молнии и проливала слезы по поводу своей зависимости в отношении данного продукта от балтийских стран, так как войны на море и суше часто отрезали ее от этого источника. Без привозной древесины не было строевого леса для кораблей, не было также смолы, дегтя и вара для конопачения кораблей с целью придать им водонепроницаемость; без древесины не было топлива (в тот период) для железоплавильных и медеплавильных печей; без древесины не было ни поташа, ни красителей для шерстоткацких фабрик. А в колониях, от Новой Англии до Джорджии, было изобилие заготовленной древесины.
Другой пример: по мере развития капитализма в Англии все большее значение для нее приобретали европейские рынки сбыта. Нужда Англии в дополнительных рынках сбыта усилилась в начале XVII столетия, так как сохранившиеся феодальные отношения во многих районах страны сильно ограничивали поглощающую способность внутреннего рынка. В тот же период, однако, рынки сбыта, предоставлявшиеся континентальной Европой, становились все менее надежными, так как, во-первых, растущая национальная буржуазия других стран континента старалась вытеснить иностранных конкурентов, а во-вторых, этот материк был раздираем бесконечными войнами. Так, Тридцатилетняя война, начавшаяся в 1618 году, отрезала путь английским товарам на многие рынки сбыта и способствовала возникновению тяжелого кризиса, который длился на протяжении всех 1620‑х годов. А это в свою очередь способствовало тому, что взоры английских правящих кругов направились на Запад.
По мере развития промышленности в Англии и превращения капиталистического производства в решающую экономическую силу колониальная политика, соответствующая более раннему периоду, когда господствующие позиции занимала торговая буржуазия, выступавшая в союзе с земельной аристократией, подвергается все более настойчивым и успешным нападкам. Эти тенденции приобретают внушительную силу к концу XVII столетия, и роль их непрерывно возрастает на протяжении всего XVIII столетия. Они оказывают существенное влияние на углубляющийся раскол в среде английских правящих кругов — как в плане обеих революций XVII столетия, так и в плане развернувшихся впоследствии острых конфликтов по вопросам внутренней и колониальной политики Георга III.
Все эти сдвиги и столкновения внутри английских политических кругов имеют самое непосредственное отношение к колониальной истории; именно ими в решающей мере объясняются многочисленные колониальные восстания, знаменующие (как нам предстоит увидеть) XVII столетие, а также менее яростные, но отнюдь не менее важные политические разногласия, которые знаменуют XVIII столетие и достигают своего апогея в крупнейшем революционном взрыве, происшедшем в 1775 году.
В то время как правители Англии видели в колониях лишь географические области, население которых они могут эксплуатировать, и базы, призванные содействовать их властолюбивым вожделениям, совершенно иного взгляда на колонии держались, вполне естественно, сами колонисты. Правда, часть их составляли приближенные, должностные лица и лизоблюды имперской власти, и их интересы, очевидно, совпадали. Однако подавляющее большинство колонистов — собственников и неимущих — рассматривали колонии как свою родину (даже если многие на протяжении десятилетий называли своей родиной Англию или иные страны Европы). Они рисковали жизнью, пересекая Атлантику, с думой об улучшении этой жизни; конечно, при этом речь не идет о тех, кто был перевезен насильно. Колонизаторы же поставили своей целью эксплуатацию колонистов; это означало прямой и коренной конфликт между противоположными интересами, разрешить который можно было, только покончив с заинтересованностью в эксплуатации.
Нельзя выразить дела более четко, чем это сделал один английский современник, маркиз Кармартен, обращаясь к палате лордов: «Так чего же ради, — вопрошал он, — им [колонистам] было дозволено переселиться в сей край, если барыши от их труда не возвратятся к их здешним господам? Я полагаю, что политика колонизации не стоит и гроша, если ее выгоды не пойдут на пользу интересам Великобритании».
Указывая на этот коренной конфликт между колонизаторами и колонистами, мы вовсе не обязаны держаться мнения, что последние сознательно отвергали теоретические посылки меркантилизма. Два великих авторитета в области колониальной истории — Джордж Л. Бир и Чарлз М. Эндрюс настаивали на том, что колонисты, поскольку речь идет о раннем периоде, не оспаривали преобладающих экономических теорий и что недопустимо задним числом приписывать им такие взгляды. Спору нет, выработка зрелых теоретических взглядов, являвшихся вызовом господствующим воззрениям меркантилистских авторов, потребовала нескольких поколений, но ведь эти воззрения оформились на почве реальной противоречивости интересов, без чего противоборствующие теории не должны были и не могли развиться.
Основывая колонии, английские правящие круги сами сеяли семена восстания. Восстание было органическим следствием противоположности интересов колонизаторов и колонистов. Его семена нашли себе благодатную почву в той пропасти, которая разделяла колонистов и правителей; в процессе смешения народов, который спустя несколько десятилетий привел к образованию новой нации; в особом опыте колонистов, который сплачивал их между собой и все более отдалял от родины; в самостоятельности экономики колоний, которая развивалась, несмотря на препятствия и ограничения; в общем чувстве недовольства, угнетенности и «оторванности». Все это вместе взятое делало колонистов новой нацией.
В административном отношении бразды правления колониальными делами находились в Лондоне — в руках Торговой палаты[6]. В законодательном отношении верховным органом был, понятно, парламент. Колонии в нем не были представлены, хотя уже в 1698 году одно должностное лицо доносило королю, что многие род-айлендцы открыто поговаривают, что «ни один закон Англии не должен иметь силы и обязывать их без их собственного согласия, так как, заявляют они по глупости своей, в парламенте, заседающем в Англии, нет представителей, посланных ими самими».
Английские административные оковы сильно давали себя знать даже в узко внутренних делах. Так, колониальным ассамблеям (хотя им и удалось добиться успехов в борьбе за расширение своих полномочий в местных делах, — борьбе, сравнимой с той, какую английский парламент вел против короля) никогда не разрешалось избирать собственных спикеров, попирать вето губернатора, устанавливать срок очередных выборов или создавать новые избирательные округа. Кроме того, законы, принятые колониальными ассамблеями, подлежали рассмотрению в последней инстанции Торговой палатой, а что́ это означало — можно судить по тому, что данный орган (или равнозначные ему под иными названиями) наложил вето на пятьсот с лишним законов, принятых колониями с 1675 по 1775 год. Наконец, во всех юридических делах, как уголовных, так и гражданских (включая в число последних и дела, связанные с земельной собственностью), судом последней инстанции являлся король.
В «Автобиографии» Джефферсона есть место, которое с особой силой обнажает реальности колониальной политики и раскрывает те вопросы, которые фигурировали в формальных требованиях колоний. Место это довольно длинно, но оно вознаграждает того, кто внимательно вчитается в него.
