Следуя далее, Волынский отметил богатство Ширванской и других пограничных с Турцией провинций, которые «не малой интерес Персии приносят, ибо великие караваны турецкие по нескольку сот верблюдов для купечества туда приходят». В самом Ширване же «и лесов довольно… и скотом довольны и рабами, лутчей интерес их шолк, которого довольно везде родитца, и редкая деревня, где б не было толковых заводов»{64}.
Посланный защищать интересы российской торговли, Волынский полагал необходимой постоянную консульскую службу для содействия купцам, но в то же время был не слишком высокого мнения о деловых способностях и моральном облике соотечественников. Во-первых, потому, что «компании нет тамо; не токмо посторонние мешают, но и сами между собою один другому пакости чинят. Также ежели где кому и обида случитца, другие ему никогда не помогают, разве которые общие товары имеют». Во-вторых, сами торговые люди «так гнусно и мерско живут, что никоторый народ; так и между собою чинят повседневные ссоры и драки напився, и с чего больше поношение и стыд приносят всему отечеству». Зато они умеют вывозить товары, экспорт которых был запрещен без особого разрешения: «…сталь, железа, тазовая и протчая медь, олово, свинец; и хотя оные и заказано провозить, однако ж оных вещей провозят немало».
Понятно, что столбовой дворянин Волынский не мог высоко оценивать нравы «торговых мужиков», но едва ли он сознательно принижал уровень отечественной коммерции.
Намного больше посол верил в возможность своего государства прибрать к рукам доходные провинции южного соседа. На протяжении всего своего «отчета» он последовательно убеждал его главного читателя в слабости и иранской монархии и ее неспособности обеспечить порядок в стране. «Сколько я персидских мест видел — нет крепости ни одной», — сообщал Артемий Петрович и высказывал сомнение в том, что подданные шаха вообще «умели крепости делать». В другом месте он даже удивлялся бессилию Иранского государства: «Я бы не мог поверить никому о войсках персидских и не мнил бы, что они так бессильны». «Немалая» персидская артиллерия на деле небоеспособна, поскольку пушки были без лафетов, да и «персеяня ни малого искуства в ортилерии не имеют». Воевать без денег невозможно — а казна пуста, шах даже приказал перелить на монеты дворцовую посуду и «ободрать» гробницы «прародителей своих» в Куме.
Держава пока не рухнула и иранцы, пожалуй, «еще сщасливы, что против их бестия, а не люди воюют», то есть что шахская администрация имеет дело с бунтовщиками, а не с настоящими военными-профессионалами. Но даже и с «бестиями» она справиться не может: лезгины открыто творят разбой, захватывают мирных жителей в плен и к «великому удивлению и смеху» на базаре в Шемахе открыто их «продают персианом, которые так великодушно с ними поступают, что не токмо оных арестовать, но за власных своих подданных якобы за правдивых чюжестранцев полоняников платят им настоящую цену бесспорно».
Горцы-«шамфкальцы» (подданные Тарковского шамхала) «к войне имеют склонность», но и те, по мнению посла, не могли одолеть несколько десятков русских драгун из посольской охраны (возвращавшихся через приморский Дагестан с даром шаха — слоном) и были способны лишь на «великие пакости» по отношению к купеческим караванам. Только грузины с их военачальниками с военной точки зрения пригодны. Волынский полагал: если бы грузинские «принцы» «имели добросогласие между собою, поистине б не токмо от подданства персидского могли себя освободить, но еще б и от них многие места без великого труда завоевали, понеже… персианя инфатерии никакой не имеют, а кавалерия их против грузинцов, хотя б она была числом и втрое больше, однакож никогда стоять не будет». Обзор военных сил Ирана завершал однозначный вывод: «Ежели б регулярных штадронов 20 к ним (грузинским войскам. — И. К.) присовокупить, то б смело мошно чрез всю Персию с ними без всякого страха пройтить».
Столь же определенно звучал и анализ политической ситуации в стране: «И кто видел и мог приметить непорядки и нынешнее состояние здешнего государства, то иначе и сказать не может, кроме сего, что самая воля Божия спеет к конечному падению сея монархии». Волынский был удивлен, как могли побывавшие до него в Иране послы не заметить, что «Персида давно так пропадает»: «Мнил и я сначала и чаял, что во время нужды могут тысяч сто войск своих к обороне поставить. Однако ж нынешняя беспутная война мне их подлиннее показала, понеже и по се время не собралось всех войск тритцати тысяч к шаху»{65}.
Выводы были сделаны не на пустом месте. Волынский был очевидцем кризиса, завершающего правление династии Сефевидов. Он уже знал о захвате иранского Бахрейна султаном Маската, отметил неповиновение жителей Муганской степи, которые отказались принять назначенного шахом хана «и в протчем во всем уже учинили указам шаховым противность». При нем в том же 1717 году «учинился бунт» в Гиляне и началась «беспутная война» — восстание афганских племен, разгромивших шахское войско и захвативших Гератскую провинцию. Помимо афганцев, «со всех сторон как езбеки (узбеки. — К К.) так и протчие в свою волю воюют, но не токмо от неприятелей, но и от своих ребелизантов[3] оборонитца не могут. И уже редкое место осталось, где бы не было ребелей». На его глазах недовольные дороговизной исфаханцы ворвались в покои шахского дворца, и сам правитель прятался от восставших в гареме. О бунтах «лезгов», «авганов» и белуджей в 1719-1720 годах писал из Ирана в Петербург и Ф. Беневени; сходными были и его оценки ситуации: «Нынешнее персицкое состояние при великом разорении состоит»{66}.
Безвольного шаха Волынский считал главным виновником плачевного положения государства. В донесении от 8 июля 1717 года он писал канцлеру Г.И. Головкину: «Трудно и тому верить… что… он не над подданными, но у своих подданных подданной. И чаю, редко такова дурачка мочно сыскать и между простых, не токмо ис коронованных. Того ради сам ни в какие дела вступать не изволит, но во всем положился на своего наместника ехтема девлета». А тот, по мнению посла, был еще хуже: «…всякова скота глупее, однако же у него такой фидори (фаворит. — И. К.) что шах у него из рота смотрит и что велит, то делает. Того ради здесь мало поминаетца имя шахово, только ево, протчие же все, которые при шахе не были поумнее, тех всех изогнал… И тако делает, что хочет, а воспретить никто не смеет, а такой дурак, что ни дачею, ни дружбою, ни рассуждением подойтись невозможно, как я уже пробовал всякими способами, однако ж не помогло ничто»{67}.
Столь яркие и однозначные характеристики очевидца можно бы считать безусловно достоверными, тем более что прогноз Волынского — «сия корона к последнему разорению приходит, ежели не обновитца иным шахом» — оказался верным. Однако стоит обратить внимание на то обстоятельство, что знакомые с европейским «обхождением» петровские посланцы смотрели на людей Востока как на «варваров» и плохо понимали «язык» восточной дипломатии. Громкие военные победы на Западе внушали превосходство над «нерегулярными» войсками Востока, но мешали увидеть устойчивость местных социальных и государственных структур и традиций.
Флорио Беневени, проезжая в Бухару через Иран, докладывал о «глупости лезгинцев», не сумевших сразу захватить Шемаху и грабивших ее «без всякого порядку». Персидских министров и придворных он характеризовал как «людей самых лгунов и весьма в слове не постоянных», а порядки Бухары и Хивы — как «варварское и без оснований управительство», где подданные «все дженерально между собою драки имеют», и «оный народ по природе весьма непостоянной и обманливой»{68}.
Итальянца можно было понять — при «варварских и непостоянных» среднеазиатских дворах он на самом деле «смертельные страсти претерпел». Однако и счастливо завершивший свою миссию Волынский откровенно презрительно оценивал всю иранскую элиту: «Истинно не знают что дела, и как их делать. А к тому ж и ленивы, что о деле часа одного не хотят говорить, и не токмо посторонние, но и свои у них дела так же идут безвестно, как попалось на ум, так и делают безо всякого рассуждения». Отнюдь не безгрешного Волынского раздражало высокомерие персидских вельмож в сочетании с ожиданием подарков при решении государственных вопросов. Когда, например, чиновник эхтима-девлета в духе судьи Ляпкина-Тяпкина из гоголевского «Ревизора» объяснял, что его господин взяток у посла не примет — разве что если «есть хорошие соболи, то б несколько сороков отослал, а деньгами или иным ничего не возьмет» — как можно?{69}
Справедливости ради надо заметить, что и сам посол в денежных делах оказался не вполне чист. До самой его смерти тянулась тяжба с посадским Егором Бахтиным, который заявлял, что Волынский в Иране занял у его дяди Анисима Федотова и не вернул 2600 рублей. Ответчик же полагал, что платить должна казна, поскольку иранские власти не давали денег на содержание посольства и он вынужден был их занимать. Он насчитал, что ему следовало получить 768 червонцев, 15 956 рублей и три с половиной копейки, из которых на «презенты» употреблено 613 червонцев и 6189 рублей (не считая данных ему на подарки казенных мехов на 3500 рублей). Петр I, по-видимому, усомнился в столь значительных расходах и в 1720 году приказал выдать Волынскому в счет жалованья только шесть тысяч рублей. Волынский же долг Бахтину признал и даже выдал расписку с обязательством вернуть деньги, однако, если верить истцу, выманил у него в 1737 году «мировую запись» с отказом от тяжбы, но отдал всего 150 рублей. Очевидно, у посадского не хватило сил тягаться с могущественным тогда вельможей. После казни Волынского он опять стал добиваться уплаты долга, но Сенат, исходя из наличия «мировой», отказал{70}.
