Мы на мировом рынке не можем предложить ничего, кроме неплохих боевых самолетов, еще кой-чего военного да нефти-газа. И к нам явилось искушение. С одной стороны, искушение торговать оружием и сырьем. А с другой стороны, торговать своей опасностью. Мы заявляем: раз мы опасны — платите! Не хотите, чтоб мы были опасны? Платите! Не хотите Жириновского? Раз не хотите, платите, господа! Если б не было Жириновского, его на до было б придумать. Жириновский-Ельцин, их крепкая пара — новый генератор фашизоидности.
187. Жириновский — ельцинское альтер эго. Соблазн управляемой политики
— Фиаско практикующего коммунизма и начало выхода из холодной войны при их совмещении создают сложную картину с вытекающими из нее политическими трудностями. Речь идет о ядерной державе — победительнице во Второй мировой войне, способной уничтожить жизнь на Земле. По крайней мере, высшие формы жизни. Все это необыкновенно ново. Глобальный контекст доминирует, а переход к внутренней политике, наоборот, осложнен. Происходит, пока еще в ранней фазе, не сведенное в идеологию — опрокидывание глобальности во внутреннюю политику с вытекающей перегрузкой.
Внешний ли момент — судьба русскоязычного населения на сопредельных территориях, бывших составных Советского Союза? Внешний ли момент беженцы? Внешний ли момент «горячие точки»? Внешний ли момент судьба ядерного оружия? Нет, все это внутренние вопросы, ушедшие от демократов к другим.
Судьба сокращаемой армии и проблема конверсии — просроченные вопросы, которые усугубили горбачевскую асимметрию политики. Изменение мирового статуса Советского Союза зашло далеко, не получив компенсации в органике внутренних перемен. На этом перекосе и подорвался режим Горбачева.
С этой точки зрения крикливый, нарочито упрощающий агрессивный изоляционизм Жириновского (странное совмещение этих интенций) опережает демократов. Опережает в месте перехода мировых обстоятельств в органику внутренней жизни. Поэтому «демократы» не смогли превратиться в политический фактор, ведущий к демократии.
Жириновский человечней. Людям ведь плохо, да? Они близки к социальному отчаянию, хотя я не скажу, что оно доминирует в их поведении. Они слышат речь человека, который называет боль болью и разговаривает с нагло обескураживающей, но симпатичной им откровенностью. Люди привыкли к стилю однозначности — пожалуйста, им возвращают воинствующее однозначие. Ему внимают, ведь это совпадает с тем, что они сами хотели бы крикнуть в лицо властям.
Тут я ставлю вопрос о нехватке советского ментального иммунитета и о дефиците русского ментального сопротивления. Без обновления речевого поведения открытая наглость Жириновского импонирует выходом за пределы стертых, ничего не значащих слов. На фоне смысловой анемии демократов, говорящих на языке, не внятном миллионам людей, словами, которые не проникают в сознание. Этот момент существенный, но преодолимый. Он мог бы стать кратковременным, если на место однозначия явится разноязычие и разные смыслы найдут дорогу к разным слоям людей. Без этого тоталитарная инерция не будет ни ослаблена, ни пресечена.
Жириновский паразитирует на неспособности демократов к альтернативе, привлекательной для человеческих чувств. На пустоте паразитирует простота, призывая к действию однозначному. Однозначность «виновниками» заместила причины — спутанные истоки нашего сложного состояния, ведущие вглубь прошлого, не доступные осознанию вне мирового контекста. Намеренной прямизной, привлекательной оскорбительностью Жириновский тревожит ущемленное чувство справедливости.
Вульгарность считывается как открытость. Он что-то обещает сделать сразу — и не исключено, что смог бы, будь Мир таким, каким был в середине тридцатых годов. Но Мир не таков.
Мир спотыкается на нас здесь, в России. Деколонизированный Мир миллиардов, которые еще далеки от полноты возможностей, но уже бросили вызов цивилизациям белых континентов. При затягивании наших недугов этот Мир успевает выйти без нас на альтернативное поприще, к земному единству жизнетворящих различий.
Вот в чем дело, а не в мнимом «русском фашизме». И не жалкий Жириновский опережает — всех опережает никем не распознанный грядущий фашизм. Жириновский не более чем табло: «Внимание, идет съемка!» Глядя на него, поймите: фашизм будущего имеет шанс снова опередить вас всех.
Антирыночность в фашизме будущего несомненно будет присутствовать, как у Гитлера в его анти-Веймарском антикоммунизме всюду присутствовали евреи. Теперь опять нужен, еще непонятно кто, но кто-то различимо присутствующий всюду. Должен найтись универсальный зловещий враг — к счастью, Жириновский в этом недобирает.
Нужен враг, персонифицирующий все, что своим существованием ухудшает положение русских и за счет кого якобы можно разом улучшить их положение. Тогда и будет фашизм. А Жириновский лишь заявка на него, суетливый помреж с предупреждением: осторожно, съемка началась!
Но тут мы подходим к другому вопросу: Жириновский не только обязан слабости демократов — его патронируют из Кремля. Он по-ноздревски играет в шашки в Завидово с президентом, с ним парится в бане и всюду говорит: мы с президентом заодно! И это не лишено реальности: без его поддержки не прошел бы проект Конституции 1993 года.
Само существование Жириновского создало новый соблазн для Кремля — соблазн управляемости публичной политикой. «Гляньте, Жириновский опасен!» — и избиратели сплачиваются в доверии президенту. Жириновский опасен — и Запад поворачивается к Ельцину с займами в руках. Создалась необычная ситуация, когда кажется, что демократической политикой легко управлять. Опасное заблуждение! В конечном счете обманутым в своих расчетах окажется не столько Жириновский, сколько президент. Важно, чтобы не поплатились люди, чтобы вновь не пролилась кровь.
188. Гайдар «вводит рынок», и силовые структуры оживляются
— Смешно сказать, два-три человека, ни один из которых не экономист, ты да я сидели и обсуждали нынешние бедствия аж еще в 1980 году. Зачем было нам их обсуждать? Забавно.
Здесь никого ничему нельзя научить. Я в лицо говорю Гайдару, что правительства нет и он угоден президенту тем, что не ведет политику как премьер, мирясь, что сфера власти вне компетенции правительства вообще. А Гайдар на это мне говорит — пожалуй, да! Но, знаете ли, мы были заняты — вводили рынок. На это я смотрю как на их коллективное безумие: вводить рынок!
— У этих слов политическая нагрузка — заявка на место вождя. Когда рынок «вводим», ему нужен «вводящий».
— Вводитель у нас великолепный, Верховный Совет. Хасбулатов поначалу был большой рыночник. Я ему говорил: слушайте, примите минимум правил, но не устанавливайте особое правило на всякий случай. Иначе всякий раз нужно идти к вам, что мучительно и разорительно. Но я видел, что это-то ему и нужно!
Гайдар не понял простой вещи: поначалу монополистов можно было цинично разорить. Но это стало невозможным в обстановке распада, когда в людях восстали страсти по утрате СССР. И возникла хорошо известная схема — «через пропасть в два прыжка».
Ему кажется, что проблема власти решается тем, что Ельцин взял ее на себя, а проблема Союза решится тем, что России без Украины и Средней Азии проще делать реформы. Два несовместимых условия были положены им в основу политики.
— Он забыл то, что в России нет государства и некому его создавать. Все прежние возможности общеобязательных решений держались на авторитете Союза.
— Между прочим, при сохраненном Союзе и некоторые реформы им было бы легче осуществить. Силовики с военными под партией сидели тихо, как шелковые. Распад породил соблазны, усилив силовые структуры с их ухватками. Монополисты первым делом нашли общий язык с силовиками. Как это увяжется с «вводимым» рынком?
189. Как советская система выбрала наихудший вариант. Гайдар в прогрессе безальтернативности
— Гайдар — человек, который был бы очень полезен в другой роли. Иногда нужен министр финансов, обладающий социальным безразличием, чтоб резать по живому. Которому все равно — все эти тетки, врачихи, дети… Но что ж вы, идиоты, сделали такого человека главой правительства?! Зачем вы ему вручили все дело, когда у него на лице написано полное социальное безразличие? Реальные люди искренне не укладываются в его голове.
Но давай объективно отнесемся и к несимпатичному нам Гайдару. До поры до времени все говорили о том, что «нужны радикальные реформы», и не делали ничего. Произошел перелом: пришел человек, который стал делать. И нам нечего против этого возразить. Именно страх действовать, вечные колебания Горбачева с отсрочкой действий при бессмысленном накоплении прерогатив привели к этому результату.
