Ознакомительная версия.
Но в заключение этого раздела моего сочинения стоит сопоставить судьбы двух людей, о которых говорилось подробно: вскоре после того, как Осип Мандельштам был арестован "органами безопасности", Лев Разгон подал заявление о приеме на «работу» в эти самые «органы». Тут есть о чем задуматься…
* * *
Теперь нам следует вернуться в самое начало этой главы — к поставленной там проблеме «контрреволюции», совершавшейся в стране с середины 1930-х годов. Как уже сказано, она осуществлялась по-революционному и именно потому была столь беспощадной и варварской; когда два десятилетия спустя, во второй половине 1950-х — начале 1960-х годов, происходила самая широкая замена наличных «кадров», она, за очень немногими исключениями, уже не выражалась в репрессиях (тем более это относится к недавней "перестройке").
Впоследствии тогдашний «вождь», Хрущев, безосновательно объявил эту «гуманность» своей личной заслугой; в действительности речь должна идти о «заслуге» самого времени: через сорок лет после революционного взрыва уже иссяк тот запал, который так чудовищно проявил себя в 1937-м…
Напомню цитированные выше верные слова Д. Самойлова о том, что "после расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, после кровавой революции сверху, произошедшей в 1930–1932 годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20-30-х годов"; то есть дело шло об единой линии террора, длившейся, пока революционный запал сохранял свою мощь и агрессивность…
Во множестве сочинений этот революционный запал пытаются, по сути дела, целиком и полностью «сосредоточить» в личности одного человека — что являет собой не что иное, как культ Сталина «наизнанку» (раньше был один всесильный герой, теперь-один не менее всесильный антигерой)…
В свое время Тютчев обратился в стихах к Наполеону, превратившему революционную Францию в Империю:
Сын Революции, ты с матерью ужасной
Отважно в бой вступил… — тогда же заметив в политической — но все же и поэтической, — прозе, что Наполеон — это "кентавр, который одною половиною тела — Революция". И, вступив в бой с Революцией, вместе с тем
Ты всю её, как яд, носил в самом себе…
Сталин, борясь во второй половине 1930-х годов, по существу, именно с Революцией, конечно же, как и Наполеон, нес её в самом себе. Но необходимо осознать, что роль личности в истории с течением времени явно убывает. Так, Наполеон и Александр I лично определяли ход событий в значительно меньшей степени, чем, скажем, Чингисхан и Александр Невский, а Сталин и Гитлер — еще менее существенно, чем первые из названных, — пусть многие и думают о недавних «вождях» иначе. Один из проницательнейших германских мыслителей (хотя по происхождению — итальянец) нашего столетия, Романо Гвардини, писал в 1950 году: "…главная особенность нынешнего вождя состоит… в том, что он не является творческой личностью в старом смысле слова… он лишь дополняет безликое множество других, имея иную функцию, но ту же сущность, что и они…".
Этому утверждению резко противоречат многочисленные характеристики роли Сталина в истории второй четверти XX века, принадлежащие как его хвалителям, так и хулителям, которые склонны (ничуть не менее, чем хвалители!) усматривать во всех крайне негативно оцениваемых ими исторических сдвигах и событиях конца 1920-х — начала 1950-х годов воплощения личной сталинской воли (тот самый "культ наизнанку").
Несостоятельность подобного понимания тогдашней истории явствует, например, из того факта, что «решения» Сталина, как правило, были, если угодно, неожиданными для него самого: в его предшествующих этим решениям высказываниях и волеизъявлениях не обнаруживаются соответствующие «замыслы», какие-либо предварительные разработки «идеи». Каждое очередное решение являет собой не планируемую ранее реакцию генсека на ту или иную объективно сложившуюся ситуацию в жизни страны или мира в целом, а не осуществление продуманной программы.
Выше уже шла речь о том, что сталинское решение о немедленной коллективизации было вызвано вдруг выявившейся в 1928 году роковой нехваткой «товарного» хлеба, а заключение в 1939 году «пакта» с Гитлером — предшествующим «разделом» западной части Европы (Мюнхенские соглашения 1938 года и т. д.) на британскофранцузскую и германскую сферы.
Столь же «неожиданным» был и поворот в середине 1930-х годов. Нынешние «сталинисты» стремятся понять обращение в это время к «патриотической» идеологии как реализацию давнего и основательного сталинского замысла. Однако в высказываниях Сталина вплоть до конца 1934 года нет действительных проявлений подобного замысла, и — что особенно существенно — их нет в его волеизъявлениях, Так, совершенно ясно, что помимо воли Сталина не могли быть уничтожены в декабре 1931 года московский храм Христа Спасителя (который воплощал в себе память об Отечественной войне 1812 года), 1 мая 1933 года — древнейший — в 1930 году ему исполнилось 600 лет! — кремлевский собор Cnaca-на-Бору (его уничтожение «укоротило» историю Кремля на полтора столетия) — «древнейшим» стал после этого созданный в 1479 году Успенский собор — и в апреле 1934 года — главный московский памятник Петровской эпохи — Сухарева башня. Притом, узнав о подготовке уничтожения этой башни, Сталину направляли протестующие послания И.Э. Грабарь, И.В. Жолтовский, А.В. Щусев, К.Ф. Юон и другие, но 18 сентября 1933 года вождь собственноручно написал директиву тогдашнему «хозяину» Москвы Кагановичу, заявив, что Сухареву башню "надо обязательно снести… Архитектора, возражающие против сноса, — слепы и бесперспективны". В действительности же именно Сталин был «слеп», не видел столь близкую «перспективу» своей собственной политики; всего через два-три года он едва ли бы отнесся подобным образом к «возражениям» выдающихся деятелей культуры против сноса существеннейших памятников в центре Москвы, и памятники такого «ранга», как перечисленные, более не уничтожались.
Уже говорилось, что кардинальные изменения политической линии Сталина в середине 1930-х годов главным образом определялись, надо думать, очевидным нарастанием угрозы войны — войны не «классовой», а национальной и, в конечном счете, геополитической, связанной с многовековым противостоянием Запада и России.
Этот «мотив» изменений политики можно обнаружить едва ли не в любой сфере жизни того времени. Вот один из многих примеров такого обнаружения. В 1997 году была издана книга Леонида Максименкова "Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция 1936–1938" (правильнее было бы, впрочем, употребить в этом заглавии слово "контрреволюция"). В центре внимания автора — "кампания борьбы с формализмом и натурализмом 1936 года", начатая опубликованной 28 января в «Правде» редакционной статьей "Сумбур вместо музыки", крайне резко критикующей оперу Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда" (далее в ходе этой «кампании» подверглись критике Мейерхольд, Пастернак, Таиров, Эйзенштейн и т. п.).
Сейчас господствует представление, согласно которому в 1936 году уже прославленный к тому времени Шостакович создал новую оперу, которая тут же подверглась разгрому. В действительности же, как показано в книге Е.С. Громова "Сталин. Власть и искусство" (1998), все обстояло существенно по-иному. Композитор сочинил "Леди Макбет…" еще в 1932 году, объявив в своем интервью газете "Советское искусство" (16 октября), что он (цитирую) "старался создать оперу — разоблачающую сатиру, заставляющую ненавидеть весь страшный произвол и издевательство купеческого быта" (это едва ли соответствовало смыслу использованной композитором повести Н.С. Лескова). И вплоть до 1936 года опера, сообщает Е.С. Громов, "рассматривалась как величайший триумф советской музыки, принципиально новое слово в мировой…", как "опера, которая делает эпоху".
В книге Леонида Максименкова много иронических и даже гневных суждений о «кампании», направленной против Шостаковича и других известнейших «левых» деятелей искусства, но в заключение он говорит о результате этой «кампании» следующее: "Появлялась институциональная база для придания русской советской культуре сильного государственного импульса. Интернационалист Керженцев (тогдашний председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме, снятый со своего поста в ходе «кампании». — В.К.) вряд ли бы смог выполнить эту стратегическую задачу… А этому придавалось стратегическое значение в идеологической перестройке советского общества накануне Второй мировой войны. От успеха зависела*победа*(выделено мною. — В.К.) в грядущей схватке с национал-социализмом".
Но если всерьез принять во внимание это заключение, придется по-другому взглянуть на все освещенные в книге Л. Максименкова факты. И, кстати сказать, Борис Пастернак, один из «пострадавших» от сей «кампании», писал в 1936 году, что в ней "было много обманчивого, неопределенного… Если есть доля правды во всем печатавшемся и говорившемся, то она лишь в том, что совпадает с крупнейшим планом времени… Эта правда давалась в безотрадно слабом растворе. Не верьте растворам! Верьте именно этой линии, именно из революционного патриотизма верьте…".
Ознакомительная версия.
