Ознакомительная версия.
В книге Леонида Максименкова много иронических и даже гневных суждений о «кампании», направленной против Шостаковича и других известнейших «левых» деятелей искусства, но в заключение он говорит о результате этой «кампании» следующее: "Появлялась институциональная база для придания русской советской культуре сильного государственного импульса. Интернационалист Керженцев (тогдашний председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме, снятый со своего поста в ходе «кампании». — В.К.) вряд ли бы смог выполнить эту стратегическую задачу… А этому придавалось стратегическое значение в идеологической перестройке советского общества накануне Второй мировой войны. От успеха зависела*победа*(выделено мною. — В.К.) в грядущей схватке с национал-социализмом".
Но если всерьез принять во внимание это заключение, придется по-другому взглянуть на все освещенные в книге Л. Максименкова факты. И, кстати сказать, Борис Пастернак, один из «пострадавших» от сей «кампании», писал в 1936 году, что в ней "было много обманчивого, неопределенного… Если есть доля правды во всем печатавшемся и говорившемся, то она лишь в том, что совпадает с крупнейшим планом времени… Эта правда давалась в безотрадно слабом растворе. Не верьте растворам! Верьте именно этой линии, именно из революционного патриотизма верьте…".
Тут примечательно уже само по себе соединение слов «революция» и «патриотизм»; еще совсем недавно эти слова непримиримо противостояли друг другу. Впрочем, в их истинном смысле они вообще несоединимы, ибо Революция, совершившаяся в России, по сути дела, рушила то, без чего вообще невозможен подлинный патриотизм; в изданном в 1931 году 6-м томе "Малой советской энциклопедии" утверждалось: "Пролетариат не знает территориальных границ, ибо он не противопоставляет (как буржуазные патриоты) одной страны другой. Он знает социальные границы…" и т. д.
Но наиболее важно отметить, что Пастернак возражает против того «уровня», на котором проводилась «кампания», а не против самой её исторической сущности. В его тогдашней поэзии действительно имело место то, что правомерно называть «формализмом» и «натурализмом»; он сам впоследствии, в 1956 году, признался: "Я не люблю своего стиля до 1940 года. Мне чужд общий тогдашний распад форм… засоренный и неровный слог", «манерность» и т. д. К 1940 году поэт почти полностью преодолел эти черты, и такой «финал» многое говорит об истинном смысле времени, если иметь в виду его (по определению Пастернака) "крупнейший план", который нашел выражение в грандиозной Отечественной войне.
Подводя итог, целесообразно коснуться еще одной стороны проблемы. В книге Л. Максименкова, как и во множестве других сочинений на ту же тему, резко противопоставлены два периода в истории культуры — до середины 1930-х годов и последующий, изобилующий уродливыми явлениями «культового» характера и т. п. Верно, что культ Сталина непомерно разросся в это время, но в какой-то мере за счет других — по-своему также «уродливых» — культов. Так, например, сейчас уже мало кто представляет себе во всем его объеме культ В.Э. Мейерхольда. В 1935 году в центре Москвы началось строительство нового монументального здания "Государственного театра имени Мейерхольда" (основанный в 1920 году под названием "Театр РСФСР 1-й", он с 1923-го стал называться именем своего главного режиссёра). Здание это всем известно, ибо оно было в сильно «укороченном» виде достроено в 1940 году в качестве Концертного зала им. П.И. Чайковского. По первоначальному проекту оно должно было быть в два с лишним раза выше и увенчиваться громадной фигурой самого Мейерхольда, стоящего в несколько странной позе — с расставленными ногами и руками (похожая поза — у небольшой статуи дипломата В.В. Воровского, установленной — правда, только после его гибели — перед бывшим зданием Наркоминдела на углу Кузнецкого Моста и Б. Лубянки). С проектом здания "Театра имени Мейерхольда" можно познакомиться в изданной в 1936 году книге "Генеральный план реконструкции города Москвы. 1. Постановления и материалы" (с. 98), и он оставляет сегодня, надо прямо сказать, тяжелое впечатление.
В том самом 1936 году Мейерхольд как бы с высоты своего строящегося прижизненного монумента заявил (26 марта; опубликовано в N 4 журнала "Театр и драматургия" за 1936 год), что Михаил Булгаков принадлежит к таким драматургам (см.: Дневник Елены Булгаковой. М., 1990, с. 368), "которые, с моей точки зрения, ни в какой мере не должны быть допущены на театральную сцену", и возмущался, что в театр Сатиры "пролез Булгаков" (на деле великий драматург не смог туда "пролезть"). Между тем Л. Максименков, с горячим сочувствием повествуя о гонениях 1936 года на Мейерхольда, не обмолвился ни словом о мейерхольдовской атаке на Булгакова…
* * *
Прежде чем идти дальше, считаю нужным и важным сказать, что приведенная выше цитата из книги Л. Максименкова о том, что от успеха "идеологической перестройки", совершившейся в 1936 году, "зависела победа в грядущей схватке с национал-социализмом", не вполне точна по своему смыслу.
Во-первых, «схватка» именно тогда, в 1936 году, и началась, — правда, вроде бы в ограниченном пространстве — на испанской земле, где военные (и в еще большей степени — военно-политические) усилия СССР непосредственно столкнулись с соответствующими усилиями германского нацизма и итальянского фашизма (не говоря уже, понятно, об испанской фаланге).
Во-вторых, дело и здесь, в Испании, было не только в национал-социализме (как и в позднейшей мировой войне). Политика «невмешательства», которой придерживались в ходе войны в Испании Великобритания, Франция и США, играла по-своему чрезвычайно существенную роль. И есть достаточные основания утверждать, что именно эту политическую линию западные державы в той или иной степени продолжали и впоследствии — по крайней мере до июня 1944 года, когда их войска наконец-то начали реальные боевые действия (правда, еще в августе-сентябре 1943 года войска «союзников» вторглись в южную часть Италии, но затем их движение явно застопорилось, и Рим был взят ими только 4 июня 1944 года — то есть почти одновременно с их вторжением в северную Францию, состоявшимся 6 июня).
Почти за два с половиной месяца до этой акции «союзников» войска СССР в южной части фронта вышли (26 марта) к государственной границе, и было ясно, что они вполне могут стать единственными реальными победителями в этой войне… И только тогда «союзники» действительно начали воевать с Германией (с Японией их война шла уже давно, — но это другой вопрос).
Обо всем этом еще пойдет речь в следующей главе моего сочинения; пока же скажу только, что с объективной точки зрения — то есть независимо от субъективных устремлений тех или иных деятелей западных держав — эти державы, не принимая непосредственного участия в боевых действиях в течение трех лет — с июня 1941-го до июня 1944-го, — как бы предоставляли Германии и её союзникам возможность до предела ослабить или даже вообще победить СССР-Россию…
И эта их политическая — или, вернее, геополитическая — линия обнаруживалась уже и в Испании 1936 года, что, пожалуй, не столь легко было отчетливо осознать, но вполне можно было «почувствовать». Конечно, в глазах многих людей война в Испании являлась только схваткой с нацизмом (или, шире, с фашизмом). Подчас смысл этой войны осознавался и еще более узко. Так, боец "интернациональной бригады" А. Люснер писал в 1938 году с испанского фронта известному еврейскому художнику Марку Шагалу: "…вот уже около двух лет еврейские массы, взяв в руки мощное оружие, уже не одного сторонника гитлеровского "Майн кампф" заставили изменить свое мнение о том, что мы ни на что не способны". А Шагал в ответ писал о войне в Испании: "Я сознаю, что наше еврейское сопротивление против наших врагов приобретает черты и масштабы библейские".
* * *
Впрочем, теме войны, как уже сказано, будет посвящена следующая глава. Обратимся к «внутренней» жизни СССР-России во второй половине 1930-х годов и начнем с сообщений «стороннего» наблюдателя. Самое, пожалуй, пространное из имеющихся на сей день сочинение о Сталине написано американским политологом Робертом Такером, который неоднократно посещал нашу страну и даже вступил в брак с русской женщиной.
В его сочинении (как, впрочем, и в целом ряде других книг о Сталине), увы, великое множество не обладающих достоверностью «сведений», почерпнутых из всякого рода «слухов», пересказов (подчас через несколько "посредников") сообщений неких анонимных «очевидцев» и т. п. Правда, в приложенных к книге примечаниях Р. Такер нередко информирует читателей о могущем вызвать серьезные сомнения происхождении подобных «сведений» (чего, кстати сказать, очень многие авторы, использующие «слухи», не делают).
Вместе с тем Р. Такер весьма широко опирается на более надежные сведения из прессы и различных документов 1930-х годов, и его сочинение в той или иной мере дает объективное представление о том времени. Другой вопрос — как истолковываются и оцениваются в его сочинении тогдашние явления и события; впрочем, даже неадекватные толкования и оценки по-своему небезынтересны и способны помочь кое-что осмыслить и понять.
Ознакомительная версия.
