состраданием, между сатанинской гордыней и юродством, грехом и покаянием. Специфика народного мира и характера в изображении Потехина заключается в том, что они самодостаточны и изолированы от чуждых им «элементов» других сословий и содержат источник своего преображения и исправления внутри себя. Это саморегулирующийся мир, который не подвержен внешним воздействиям европейски образованного меньшинства 701. Последняя реплика в «Суде людском» принадлежит сатирически изображенному помещику Скрипунову. Наблюдая за главными героями со стороны, он вначале издевается над их словами и высмеивает их простодушие, но в финале, посрамленный и потрясенный выздоровлением Матрены и решением Ивана, восклицает: «Трогательная история! Именно наши крестьяне… (
делает в воздухе неопределенное движение рукой). Удивительный народ!.. С душой!..» 702 Сообщая зрителям о такой рефлексии над крестьянами, герой задавал тем самым эмоциональную матрицу восприятия всего увиденного в первую очередь для образованной элиты.
Более того, речь Скрипунова, состоящая из калькированных с французского выражений, содержала оборот «с душой», который, скорее всего, указывал на русскость и был близок выражению «русский в душе/сердце», «русский душой». По наблюдениям М. Д. Долбилова, к 1830‐м гг. оборот закрепляется в языке, акцентируя «этнокультурное, эмоциональное нагруженное значение, противопоставленное державно-патриотическому „россиянин“». К 1860‐м гг. выражение «русский в душе» было весьма частотно и подразумевало в первую очередь православное крестьянское население, особенно в русификаторском дискурсе 703.
Можно предположить, что драма Потехина вызвала ажиотаж в самых разных слоях столичной публики, поскольку с помощью драматического сюжета и особой идеологии намекала на скрытые психологические резервы крестьянского характера и мира, далеко выходившие за пределы стереотипов. Оскорбленные военными поражениями и уставшие от казенной пропаганды, зрители могли восполнять дефицит надежды на победу переживанием колоссального и пока еще таинственного для них потенциала народной (крестьянской) психологии.
Совсем в другом жанре и на других площадках развертывались представления Горбунова, вызывая у слушателей, соответственно, иные переживания. Небольшие сцены, разыгрываемые актером в одиночку в петербургских гостиных, по своей жанровой природе не предполагали таких драматических коллизий, как пьесы Потехина, и приближались к этнографическим зарисовкам с натуры из жизни мелких чиновников, мещан, купцов и крестьян (дебютные выступления Горбунова в Петербурге назывались «Женитьба фабричного» и «Квартальный» 704). В других сценках Горбунова крестьяне часто предстают в будничных занятиях – пьянстве и загулах («На празднике», «Сцены из купеческого быта», «Дворовые люди», «Просто случай»), но все это окрашено мягким юмором рассказчика 705. Многие сцены Горбунова представляют собой рассказы крестьян о нечистой силе и разбойниках на дорогах («Лес», «Постоялый двор»). В них петербургские слушатели могли увидеть поэтическую сторону русского простонародного быта, проникнутого суевериями, и вспомнить о традиции автора «Записок охотника».
Как показывают газетные отзывы о выступлениях Горбунова, сюжет и материал были здесь не главными. Светских столичных слушателей больше всего поражал дар Горбунова «не только передавать звуковые особенности речи того лица, которое желает представить, но и художественно верно, литературно, передавать самый склад речи, так что звуки речи, в соединении с ее складом, явно обрисовывают избранный им тип» 706. Верхом совершенства расценивались умение рассказчика перевоплотиться и имитация разных голосов: закрывая глаза, присутствующие слышали разговор сразу нескольких реальных лиц 707. Особенно поражало петербургских слушателей умение Горбунова имитировать голоса женщин, хотя удавались они ему меньше 708. Современники объясняли феноменальный успех Горбунова двойным эффектом. Во-первых, его сцены имели познавательное и фактографическое значение, и высшие слои петербургского общества таким образом могли лучше узнать низшие сословия. Во-вторых, это столкновение с народом было эстетически (литературно и сценически) нейтрализовано 709. Первый аргумент нуждается в пояснении: вряд ли можно поверить, что петербургский высший свет не имел представления о простонародье и крестьянах (в конце концов, дворяне были владельцами десятков и сотен крестьян и слуг). Объяснение, по-видимому, лежит в иной плоскости. Образованная элита и раньше регулярно контактировала с простонародьем, однако у нее не было стимула осмыслять его как носителя русской идентичности. Во время Крымской войны (как и в 1812 г.) большая часть элиты именно в крестьянах стала видеть носителей исконной «русскости», а «чревовещатель» Горбунов в искрометной и развлекательной эстрадной манере предоставлял зрителям прекрасную возможность потреблять и усваивать эти народные голоса, переживая как будто бы реальную встречу с «безопасным» человеком из народа.
Писемский к 1855 г. считался признанным мастером рассказа из крестьянского быта, а его «Питерщик» и «Леший» оценивались критикой как тексты, не уступающие крестьянской прозе Григоровича и Тургенева 710. В 1855 г., на пике общественного интереса к этой проблематике, Писемский опубликовал читанную им перед великим князем Константином Николаевичем «Плотничью артель», новаторски трактующую тему национальной идентичности на материале крестьянской жизни.
Прошлое протагониста – плотника Петра (домогательства влюбленной в него мачехи) – представляет собой проекцию фабулы расиновской «Федры» на жизнь простого люда. Основной же сюжет повествует о внешне как будто случайном (в пьяной потасовке), но внутренне мотивированном убийстве Петром ростовщика и хозяина артели Пузича. Если в драме Потехина в финал вынесено мнение глупого и чуждого национальному крестьянскому миру помещика, то у Писемского в «Плотничьей артели» за драмой сочувственно наблюдает сам автор (он упомянут в тексте как Алексей Писемский), подобно этнографу фиксирующий все, что происходит с Петром. Кровавые события не показаны прямо, а переданы в репликах героев: убийство Петром Пузича пересказано очевидцем-мужиком, а оценка произошедшей трагедии дается в неприязненной финальной реплике уездной дворянки: «Что за народ эти мужики!» В отличие от фразы потехинского Скрипунова, в которой и заключается авторская оценка, у Писемского все ровно наоборот. Как будто бы безоценочное повествование устроено так, что читатель проникается сочувствием к смертельно больному Петру и начинает оправдывать убийство названного «жидом» Пузича. Хотя так его называют страдающие от его скупости крестьяне, сам нарратор подчеркивает «татарский оклад» его лица 711.
Эта этническая характеристика подчеркивает неназываемую «русскость» Петра и инородность, инаковость Пузича. Его скупость, изворотливость, гордыня и пьянство в праздник Успения заставляют воспринимать его смерть как заслуженную кару и оправдывать преступление героя 712. Указание на татарскую внешность Пузича не случайно еще и потому, что маленькие дети рассказчика «играют в солдаты и воюют с турками» 713. Это единственное упоминание о синхронных рассказу событиях заставляет увидеть в повести отсылку к актуальному политическому контексту Крымской войны, на фоне которой и происходит конфликт между татарином Пузичем и русским Петром. В схватке русский оказывается убийцей, однако сама ситуация и специфика наррации создают оправдательный ореол для героя. Петр изображен в повести как талантливый, рефлексирующий, даже слегка интеллектуальный крестьянин, уму которого поражается образованный рассказчик. Тем не менее Петр, каким-то образом околдованный
