их с землей и природой.
Размышления Григоровича достигают кульминации в апологии крестьянского миросозерцания:
Если находятся люди, которые чувствуют эту поэзию, стало быть, она существует; но почему не предположить, что душе пахаря сознательно доступна хоть одна сторона ее? Человек, который не может ни дать отчета в своих впечатлениях, ни выразить их словами, конечно, кажется беднее одаренным того, кто обладает такими способностями; но следует ли заключать, что он ничего не чувствует? Почему знать, о чем думает пахарь, когда, выйдя в поле на заре ясного весеннего утра, оглядывает он свои нивы? Неужели улыбка на лице его и радость на сердце служат только выражением грубого чувства и уверенности в будущем барыше и выгодах? <…> Что же такое поэзия, если не живое представление мирных минувших радостей?.. 723
Апогеем процесса «нормализации» крестьянского образа жизни и мышления служит финал рассказа, в котором Григорович поверх сословных границ устанавливает единое нравственное мерило для памяти обо всех людях – достоинство личности и реализованное ею предназначение:
Да, старый пахарь, несмотря на то, что жизнь его казалась нам, гордым мира сего, такою ничтожною и мелкой, старый пахарь заслуживал такую память! <…> Нравственный смысл нашего рассказа исключает понятие о личности: здесь дело идет собственно о «человеке». Целью нашей было сказать, что с точки зрения высоконравственного смысла тот только «человек», кто в сфере, предназначенной ему судьбою, недаром жил на свете, кто честно и свято исполнял свои обязанности, кто сохранил чистоту души, про которого можно сказать без лести и пристрастия, что он сделал все, что мог и что должен был сделать! 724
Здесь интеграция дворянского взгляда на крестьян и земледельческого мировоззрения пахаря в единую общечеловеческую перспективу являет собой националистический топос слияния всех сословий в единую нацию. В отличие от Потехина, Писемского и Тургенева, Григорович уже не видит в жизни крестьян и их душах загадки и иррациональности: напротив, мировоззрение, чувства и поступки пахаря трактуются как достойные каждого гражданина и человека, поэтому в процессе чтения в воображении читателя межсословный барьер должен был быть преодолен.
Было бы опрометчиво преувеличивать значение рассмотренных текстов для формирования русского национализма как широкого социального движения во время Крымской войны. Как я продемонстрировал в этой главе, формирование националистического дискурса внутри державно-имперского и патриотического происходило в основном в столицах среди образованной элиты, посетителей салонов и регулярных театральных представлений. Многие новые имена (Потехин, Горбунов, Писемский) и идеи были впервые замечены в Москве, а затем через более широкие сети, каналы и институты распространялись в Северной столице, где находились императорский двор, светские салоны, наиболее тиражные газеты и крупные учреждения. В провинциальной прессе националистические сентименты и перформансы носили весьма скромный характер, если вообще можно о них говорить на основании доступных источников 725.
Несмотря на локальность и ограниченную социальную базу, зарождавшийся русский национализм эпохи Крымской войны оставил после себя много влиятельных текстов – рассказов, повестей и народных драм. Хотя не все они вошли в литературный канон, их образы и идеологемы получили в российской культуре долгую жизнь и во многом воспроизводятся до сих пор, в 2020‐е гг. Одной из таких идеологем, безусловно, является русский мужик как сфинкс, загадку которого нужно разгадать. Конечно же, это дискурсивный конструкт, и, говоря о нем, я не имел в виду, что реальные крестьяне различного этнического происхождения (украинцы, великороссы, пермяки, эстонцы и др.) обладали такими чертами характера, какие представлены в разбираемых здесь текстах. Однако проделанный анализ показал, что Крымская война стала тем переломным моментом, когда этнические характеристики русских (великороссов) в литературе и публицистике начинают отделяться от украинцев, беларусов, татар, финно-угорских народностей и других многочисленных инородцев многонациональной империи.
Глава 15
Загадка русского мужика
Идеальный или жуткий Другой?
Бытование идеологического конструкта «загадочный русский мужик» не ограничивается периодом Крымской войны. Эта глава расширяет рамки до двадцатилетия 1841–1861 гг., когда в короткой прозе о крестьянах и литературной критике складывается тот концепт, который И. С. Тургенев уже после отмены рабства назовет «сфинксом». На материале нескольких забытых и известных рассказов и их критической рецепции я попробую проследить, как в них формировался метасюжет о загадочном русском мужике, поступки которого непонятны ни односельчанам, ни тем более внешнему наблюдателю-дворянину. Топос загадочности складывался постепенно и мог воплощаться до 1861 г. как минимум в трех популярных крестьянских образах, образующих континуум значений: юродивый (праведник) – странный богатырь – дикий/бестолковый мужик. Если первый образ спектра однозначно коннотировался как идеализированный, а медианный – как условно нейтральный, то фигура темного и забитого крестьянина, утвердившаяся в литературе только в самом конце 1850‐х гг. (у Н. В. Успенского), наиболее последовательно воплощала антиидиллический модус и полностью дискредитировала патриархальную идиллию.
Конструкт «загадочного русского мужика» появился, конечно, задолго до 1840‐х гг. Как показала на материале богатой визуальной культуры 1790–1820‐х гг. Е. А. Вишленкова, катастрофический ход Отечественной войны 1812 г. привел к возникновению совершенно нового для русской культуры образа простого крестьянина или крестьянки, которые внесли свой решающий вклад в победу над Наполеоном и тем самым получили в глазах образованных элит уникальный статус носителей истинных патриотических добродетелей 726. В новый виток обсуждение загадки мужика вошло на рубеже 1830–1840‐х гг., когда популяризация гегельянства в Российской империи привела к интенсивному формированию более современных представлений о нации и национализме. Философская критика и публицистика довольно быстро замкнула их на фигуру «простого народа». В наиболее широко доступной и получившей широкий резонанс художественной форме эти проблемы были осмыслены в повести Соллогуба «Тарантас» (1842), где загадочность народа становится чуть ли не рефреном.
Где же искать Россию? Может быть, в простом народе, в простом вседневном быту русской жизни? Но вот я еду четвертый день, и слушаю и прислушиваюсь, и гляжу и вглядываюсь, и хоть что хочешь делай, ничего отметить и записать не могу 727.
Кто знает: быть может, в простой избе таится зародыш будущего нашего величия, потому что еще в одной избе, и то где-нибудь в захолустье, хранится наша первоначальная, нетронутая народность 728.
«В самом деле, – думал он, – мы суетимся и хлопочем о России, а именно того-то мы и не знаем: что такое русский человек, настоящий русский человек, без примеси иноплеменного влияния? Какою живет он духовной жизнью? Чего ждет он? Чего желает? К чему стремится?» 729
Несмотря на афористичность и точность поставленных вопросов, протагонистами повести Соллогуба, были отнюдь не крестьяне, а
