Генерал Буссау, полковник Аршеневский, майор Кованько, штабс-капитан Белышев… Кто бы из них ни был героем загадки Патриса Мак-Магона — ясно одно — этот человек был российским солдатом, презревшим смерть, и скорее всего он лежит в братской могиле русских и французских воинов, павших на Малаховом кургане в Севастополе 27 августа (8 сентября) 1855 г.{713}
Когда французы овладели орудиями слева от оборонительной башни и оттеснили находившиеся там две роты Прагского полка, полковник Фрейнд, собрав несколько своих рот, атаковал неприятеля и выбил его с батареи; но сам был смертельно ранен.{714} Генерал Мак-Магон поддержал свои передовые войска 20-м и 27-м линейными полками, которые ворвались на батарею, вновь оттеснили Прагские роты и снова заняли Корниловский бастоин. Прагский полк отошел назад, соединившись с ротами Модлинского полка. Едва это произошло, как русские пехотинцы попали под ураганный ружейный огонь из-за траверсов и из блиндажей, частью с бруствера левого фаса. Вынужден был начать отступление и Замостский полк. Русские продолжали защищать позиции «… стреляя из-за горжи ретраншамента и сражаясь врукопашную на последней площадке перед горжею».{715}
Спустя час французская пехота прочно закрепилась на всех позициях Корниловского бастиона. Взятые укрепления быстро зачистили от последних защитников, которые частью были убиты, частью взяты в плен и отправлены под конвоем на служивший местом сбора военнопленных Камчатский люнет. Однако борьба еще не была окончена.
Часть защитников отошла, но оставшиеся, «…которые не успели отступить к ретраншаменту, ушли в блиндажи, завалили входы всем, что попало под руку, и били оттуда в упор неприятелей».{716}
Наиболее известен подвиг 30 солдат Модлинского полка с тремя офицерами: поручиком Юнием, подпоручиками Данильченком и Богдзевичем, и двумя кондукторами морской артиллерии Дубининым и Венецким. Эти бесстрашные люди, будучи оставлены для охранения пороха и снарядов в башне, завалили отверстие в нее ведущее — каменную арку, турами и фашинами и очищая меткими выстрелами сквозь ружейные бойницы площадку за башнею, продолжали вести бой.{717}
Но как бы ни были готовы русские к встрече неприятеля, тщательное планирование удара союзниками принесло свои плоды — он был внезапным и неожиданным. Часто исследователи и участники считают, что его начало было просто «проспанным». Подтверждение тому можно обнаружить в записках Липранди. Павел Петрович Липранди, единственный из русских командующих имевший успех в сражении на Черной речке, к 27 августа был возвращен на Мекензиевы высоты и до дня штурма крепости оставался «…праздным зрителем овладения неприятелем севастопольскими укреплениями».{718} В этот день он по своему обыкновению поднялся на расположенный рядом с биваком курган, называемый «вышкой», и начал осматривать панораму местности. Ему были отлично видны весь неприятельский лагерь и осадные работы, ведущиеся у севастопольских укреплений.{719} «Усиленное бомбардирование севастопольских укреплений, произведенное неприятелем в предшествующие дни, давало Павлу Петровичу как бы предчувствовать, что союзники после такой бомбардировки намерены что-либо предпринять. Не спав всю ночь, предшествовавшую последнему штурму Севастополя, он в пять часов утра был уже на вышке. Всматриваясь в неприятельское расположение, он при рассвете заметил общую суматоху во всех частях войск и скоро после того половина армии встала в ружье и стала двигаться. Павел Петрович тотчас же послал своего адъютанта Талызина с этим известием к начальнику главного штаба армии. Последний не верил сообщению и хотя отвечал, что этого быть не может, что погода сырая, что в такой день штурма быть не может, что такие движения неприятель производит каждый день и проч., но тем не менее спросил по телеграфу в Севастополь: не замечается ли чего-нибудь у неприятеля? И получил в ответ: “ничего не замечается”».{720}
Что генерал Липранди не заблуждался, мы можем найти и у противника. Например, у Шарля Боше в «Крымских письмах»: «С самого раннего утра большинство находилось в траншеях. Чтобы не разбудить врага, мы воспользовались полумраком утренней зари».{721}
Последовавшее затем — почти анекдотично, но последствия не были веселыми. Естественно, что не видя того что открылось взору генерала Липранди, начальник штаба отправил Талызина назад со словами: «Павел Петрович, конечно, все это видел во сне».{722}
Сон быстро стал явью. Едва первые части союзников в полной боевой экипировке скрылись в траншеях, поднялась вторая половина союзной армии. Действие повторилось. Липранди отправил поспешно с этим новым известием штабс-капитана гвардейского генерального штаба Веймарна, «…но и это известие в глазах начальника главного штаба имело одинаковый же исход, что и известие привезенное Талызиным. Не было даже дано знать на Малахов курган, от которого неприятельская траншея находилась лишь в нескольких шагах, так что неприятель совершенно неожиданно ворвался в укрепление».{723}
Французы готовились к последнему акту растянувшейся почти на год драмы. Всё было направлено к одному — сегодня город должен пасть! Солдаты и офицеры, понимая торжественность момента, готовились к нему с ритуальным благоговением: «На следующий день каждый готовился к бою так, будто должен был идти на смотр. Я нигде не отмечал на лицах малейших следов беспокойства. Нужно также сказать, что мы были весьма рады с этим покончить во что бы то ни стало. Испытанные страдания, впрочем, лишь закалили нас перед этим последним и торжественным испытанием. У меня было время написать два письма, передающих вам мои приветы в момент, когда мы, не без сожалений, думаем о вечной разлуке и готовимся к ней».{724}
И солдаты, и офицеры, и генералы прощались друг с другом, отдавали последние распоряжения на случай своей гибели. Остальное идет своим чередом: «Завтрак, в котором, следуя моим привычкам, я принимаю мало участия, был приготовлен как обычно. Он не был ни веселее, ни грустнее. Мой брат Альфред, проходя мимо нас со своими солдатами, спокойно отправляющимися в траншеи, оторвался от них, чтобы обнять нас…».{725}
Лейтенант Варэнъ из 39-го линейного полка за сутки узнал о приближении решающего штурма: «7-го сентября, когда я выходил из штаба дивизии, меня задержал заместитель начальника штаба полковник Кольсон. Это был бывший соученик моего брата Жюля по лицею города Нанси. Он сообщил мне по секрету, что очередной штурм назначен на следующий день. Часть ночи я провел за написанием писем, самое длинное из которых было предназначено моим родителям на случай моей возможной смерти. С раннего утра я отправился в госпиталь навестить Гремийе. Я пообещал сообщить ему важную новость при условии, что он в дальнейшем сделает вид, что ничего не слышал. Получив обещание и сообщив ему о штурме, я передал Гремийе свои письма на случай, если погибну. В отчаянии, храбрый юноша порывался немедленно вернуться в часть, но я напомнил ему о его обещании, и он был вынужден смириться с участью хранителя моих писем».{726}
При движении к русским позициям французские батальоны находились под обстрелом русских стрелков, свидетельствующих о том, что далеко не все защитники Севастополя деморализованы и сопротивление будет минимальным. Некоторые из неприятельских солдат расстались жизнью, едва дойдя до передовых линий: «За несколько шагов до траншей, шедший рядом со мною сержант Пеше, был смертельно ранен неприятельской пулей»{727}.
Непосредственно перед началом атаки союзные батареи сделали три последних залпа из всех орудий. Не успел рассеяться пороховой дым, как «…густые цепи в несколько линий, поддерживаемые резервами в колоннах, внезапно выскочили из траншей и стремительно бросились на наши верки».{728}
Артиллерийский обстрел в последние минуты перед штурмом достиг своего апогея за последние две бомбардировки. И это было не просто желанием расстрелять оставшиеся заряды. Усилив огонь, союзники старались заставить защитников крепости отойти от своих батарей, деморализовать их окончательно, давая возможность собственной пехоте с минимальными потерями ворваться на бастионы.
«Необходимая и неизбежная прелюдия всего приступа — наша осадная артиллерия, великолепная как в качестве, так и в количестве — с крайней яростью загремела против города по всей линии одновременно. Речь шла о том, чтобы привести в смятение несчастных защитников и отбросить их как можно дальше от насыпей, которые мы будем штурмовать».{729}
