На все прочие пункты казаки согласились, но потом раздумали, и прислали к панам двух полковников, Москаленка и Гладкого, трактовать вновь о трех пунктах: 1) число реестровиков соглашались они уменьшить лишь до 20.000; 2) настаивали, чтобы панское войско в казацких полковых городах не квартировало; 3) не соглашались бить Орду и отдать панам татарских мурз.
Москаленко и Гладкий боялись в панском лагере за расхищение комиссарских возов, и спросили у сендомирского хорунжего: «Пане Чернецький! Чи нас не постинають за те, що панив комиссарив пожакували»? — «Мы не насилуем права народов», отвечал с благородной гордостью питомец иезуитов, не сознавая, что насилие над самым священным из народных прав, над свободой религиозной совести, вызвало Польшу на боевой суд с недополяченною Русью.
Через несколько часов казацкие уполномоченные получили такую декларацию: «Так как вы бить Орду не хотите, то отрекитесь от неё клятвенно, а мы сами покараем ее, без вашего вмешательства». После долгих переговоров, паны согласились на 15.000 реестровиков, а Потоцкий обещал охранить от жолнерских постоев полковые города: Канев, Чигирин, Корсунь, Переяслав и Черкасс. Что касается кривды комиссаров, то они объявили, что, ради благ мира, отдают ее Богу и отчизне, а так как перед их глазами Хмельницкий тотчас велел обезглавить 15 хищных казаков, то желали только, чтоб и других подвергли такой же каре.
«Достойно замечания» (сказано в походном дневнике), «что чернь сожалела о литовских панах, говоря: «Когда бы ляхи сами были комиссарами, то не вышли б отсюда; но эти хорошие паны (tak grzeczne panowie) не виновны перед нами: только это и спасло их от разнузданной сволочи (przed wynzdanym motiochern)»».
Дав знать казакам, что идет принять от них верноподданническую присягу, Потоцкий двинулся из-под Германовки 20 сентября. Оба войска, коронное и литовское, шли рядом, в боевом порядке. «Строй наших войск» (говорится в дневнике) «казался огромным: ибо и табор был окружен войском. Коронные возы шли в 74 ряда, а литовские в 40, по широкой равнине. Чело войска занимало по малой мере такую линию, как от Варшавы до Воли, а в длину возы тянулись на громадную подольскую милю, в большом порядке... Посмотрев на такое прекрасное войско, конное, оружное, панцирное, огромное, обстрелянное и хорошо обученное, как мы посматривали на него с высоких могил, надобно было заплакать вместе с Ксерксом, — не о том, что от этих людей ни одного не останется через несколько десятков лет, а о том, что столь огромное войско должно терзать собственные внутренности, и что оно не обращается против оттоманской силы, которой пришел бы конец ».
Вот исповедь факта, что не казаки разрушили Польшу, а сама шляхта, продуктом которой был безнаказанный грабитель, жолнер, и беспощадный руинник, казак!
«Целую ночь» (сказано дальше в дневнике), «как остановились мы на походе, так и ночевали, не допуская сна к нашим глазам».
Под Белою Церковью Потоцкий получил от Хмельницкого письмо, в котором тот выразил удивление, что панское войско приблизилось, и просил комиссаров съехаться с казацкими уполномоченными на урочище Гострый Камень, в 300 коней с той и другой стороны.
По вчерашнему соглашению, с панской стороны выехало 12 особ для переговоров о некоторых пунктах относительно присяги. Под Гострою Могилою была разбита для них палатка, а в четырех выстрелах от неё стояли три гусарские хоругви. Казаки требовали, чтобы хоругви отошли к лагерю; но паны видели, что они с умыслом скрыли татар в соседней пасеке. Хоругви все-таки отступили немного в сторону. Тогда казаки потребовали от панов заложников. Дали им в заложники шляхтичей Тишу и Люлю. Наконец приехало к палаткам 12 простых казаков и только один меж ними из старшины, на прозвище Ордынец. Поклонясь панам, один казак начал говорить, что гетман их и Запорожское войско требуют трех пунктов: 1) чтобы Зборовский договор был сохранен вполне; 2) чтобы жолнер вышел отсюда, и не располагался постоем; 3) чтобы паны не разрывали дружбы казаков с татарами: ибо татары — сторожа казацкой свободы.
Паны с изумлением указали на состоявшееся уже соглашение. Казаки отвечали: «Мы разъихались из паном гетьманом. Не знаємо, не видиемо, що миж вами було, а вийсько с тим нас послало». Кисель с жаром (patetice) стал их уговаривать; но казаки были к его красноречию глухи. Согласились только посоветоваться с Выговским, и лишь только уехали, тотчас возвратили панам заложников.
Чтобы застращать казаков, Потоцкий двинулся к их табору. Правым крылом вызвался командовать князь Радивил, по замечанию дневника, жадный к славе: ему предстояла наибольшая опасность со стороны болота, рвов и казацких пасек. Левым командовал Калиновский, центром — Потоцкий. Подпоенные бочками горилки казаки высыпали с татарами в поле и смотрели из-за могил на движение панского войска, которое генерал Пршиемский построил в боевой порядок, подобный берестечскому.
Языки показали, что неприятель покрыл все поле. По почину Радивила, произошла весьма серьезная стычка. Казаки несколько раз были прогнаны под самый табор. Два панцирные сотника казацких попали в плен, но были так пьяны (по словам дневника), что не могли и говорить.
На другой день, сентября 24 (14) Хмельницкий прислал к Потоцкому пленного жолнера с выражением своего удивления: он де не велел выходить своему войску, и стычка произошла против его воли. Это де одни своевольники с чужеземцами (т. е. татарами) вышли. Он радуется, что не произошло большего кровопролития, и обещает выслать своих послов для заключения мира. Ему отписали, что согласны на мир; но со стороны казаков продолжалась война, с участием гармат. Татары и казаки заходили со всех сторон, и до позднего вечера кипел в разных местах самый разнообразный бой. Но сколько хмельничане ни крутили веремия ляхам, сколько ни танцовала татарский танец Орда, перевес боевого счастья был на стороне панской. Особенно досталось казакам от Радивила.
Когда совсем уже стемнело, прибыл от Хмельницкого вестник. Он де позабыл включить в договор некоторые пункты, касающиеся святой веры (niektorych punktow do ми агу s. potrzebnycli zapomnial przed tym), и завтра пришлет послов.
25 сентября, в ожидании обещанного посольства, происходили беспрерывные стычки с татарами. Множество панской челяди, возвращавшейся с фуражом, погибло.
Литовцы поймали двух казаков, и узнали, что множество черни вышло к соседней Роси. Паны вывели свое войско в поле, а казаки засели в болоте и зарослях. Но проливной дождь заставил всех убраться в свои таборы, и не прекращался до следующего дня.
26 сентября приехали три казацкие посла с требованием, чтобы число реестровиков было 20.000, и чтобы казаки могли быть в Виннице, Брацлаве и Чернигове, по крайней мере по королевщинам. Комиссарам было не до упорства. Голод в панском войске возрастал с ужасающей быстротою. От непогоды, продолжавшейся трои сутки, умерло 300 иностранных жолнеров. Больных было страшное множество. А между тем еще в начале сентября паны получили из Киева донесение, что войско Хмельницкого возросло до 60.000; что татар у него 15.000; что ежеминутно ожидают из Крыма 30.000, тогда как панского войска, при начале похода, насчитывали только тысяч 30. Теперь оно поуменьшилось, позаразилось, ослабело силами и, что всего хуже, под видом болезни, множество шляхты и немцев уходило домой, набравши лошадей и скота, а некоторые, от великой нужды, передавались казакам. Чтобы представить всю грозу положения, в каком очутились паны завоеватели, достаточно сказать, что, по окончании Белоцерковской или Украинской войны, у Потоцкого и польского и чужеземного войска осталось всего до 18.000. В тылу у расслабленного остатка Берестечской армии казаки заняли проходы. Любеч и Лоев, занятые литовцами, держали они в осаде; овладели Брагинью; сожгли мост в Загале; а на подкрепления от короля не было никакой надежды.
В силу таких внушительных обстоятельств, согласились паны и на 20.000 реестровиков, но под условием, чтобы не было казаков ни в Брацлаве, ни в Чернигове, даже и по королевщинам. С этим ответом отравили одного из казацких послов к Хмельницкому, вместе с Зацвилиховским.
За обедом у Потоцкого, один из казацких послов, Роман Катержный, сказал: «Милостивый пане Краковський! чом вы не пускали нас на море пид турка? Не було б у наший земли сього лиха». На это Потоцкий отвечал: «Что мы теперь терпим, то все ради турецкого цесаря: ибо мы, охраняя панство его, обратили собственное в ничто», — и при этом едва ли вспомнил, что сам он был главным орудием реакции Владиславу IV в его порывах к Турецкой войне.
«Тепер же вже» (сказал казак) «нехай нам короливська милость и Рич Посполита не боронить моря: бо казак без войны не проживе».
«Все мы с этим согласились» (пишет мемуарист), «прибавив, что хоть бы и сейчас хотели идти, идите»!
Уже паны думали, что совсем удовлетворили Хмельницкого, как он опять прислал с двумя условиями: первое, чтобы до Рождества Христова, пока не выпишет он казаков из реестра, жолнеры не стояли в Брацлавском и Черниговском воеводствах; второе, чтоб ему Потоцкий уступил Черкассы и Боровицу.
