Викторианское воспитание испортило жизнь многим, начиная с принца Эдуарда, или «Берти», которого в детстве подвергали с современной точки зрения настоящим мучениям. Общество было опутано неписаными запретами больше, чем во времена пуританства. Неприличными становились не только отдельные слова, но и целые области жизни. Викторианские леди и джентльмены исповедовали принцип: «Делай, что хочешь, только без огласки». В 70-е годы нашумело дело полковника Бейкера, который оказался в купе с симпатичной девушкой и дал волю рукам. Все было тихо, пока он не произнес вслух несколько нежных слов. Девушка сразу подняла шум, бедного офицера разжаловали и посадили в тюрьму. Возмущенные англичанки писали в газеты, что одно пребывание Бейкера в Англии наносит оскорбление всем женщинам, что «уже само произнесение его имени — грубая непристойность. Необходимо поэтому запретить говорить о нем». «Неназываемым» (unmentionable) стало не только нижнее белье, но и все, что так или иначе выходило за рамки викторианской морали.
Впрочем, никто не вводил викторианство насильно. Даже суровое воспитание принца объяснялось прежде всего боязнью Виктории, что он вырастет похожим на ее ганноверских родичей. Королева и сама была типичной представительницей Ганноверского дома, чувственной и сентиментальной, — однако все ее чувства были сосредоточены на Альберте. Принц же был куда меньше очарован своей супругой, чем она им, и обычно мог заставить ее действовать в нужном направлении. Одним из тех, кто выиграл от этого, стал премьер Роберт Пиль. Благодаря влиянию принца этот бывший враг Виктории стал пользоваться почти таким же ее доверием, как раньше Мельбурн. Цели сэра Роберта стали теперь целями королевы, будь то борьба против «гомруля» (самоуправления Ирландии) или отмена «хлебных законов». Десятилетиями правительства тори охраняли Британию от дешевых импортных товаров, что позволяло местным производителям поддерживать высокие цены — прежде всего на пшеницу и другие зерновые. Виги все эти годы выступали адвокатами свободной торговли; в 1845 году спор усилился из-за «Великого голода» в Ирландии. Из-за неурожая картофеля вымерло более миллиона жителей «зеленого острова», а столько же уехало в Америку, образовав там многочисленную ирландскую диаспору. По всей стране развернулось движение за отмену «хлебных законов». Пиль не мог не видеть справедливости его оппонентов и выступил за свободную торговлю; тогда коллеги по партии вынудили его подать в отставку.
Виктория переживала так же искренне, как после ухода Мельбурна. Она утвердила назначение премьером вига Джона Рассела, но повела себя так же упрямо, как вначале с Пилем. Она вместе с Альбертом решительно выступила против назначения министром иностранных дел лорда Пальмерстона, который был известен своеволием и воинственными настроениями. Теперь этого изобретателя «дипломатии канонерок» собирались сделать ответственным за войну и мир в стране, где канонерок (и других военных кораблей) было больше всего в мире. Королева, всегда панически боявшаяся общеевропейской войны, потребовала убрать Пальмерстона из списка, и Рассел, пожав плечами, вернул «чашу с ядом» Пилю. Сэр Роберт тут же сумел провести отмену «хлебных законов», и цены на хлеб резко упали; но оппозиция ему была так сильна, что в июне 1846 года он окончательно ушел в отставку.
На этот раз Виктория смирилась с неизбежным и приняла лорда Рассела вместе с Пальмерстоном. Как королева и боялась, последний стал проводить предельно независимую политику. По соглашению Англии с Францией испанская королева Изабелла, которая, как и Виктория, взошла на престол незамужней, должна была срочно выйти замуж, и Пальмерстон подобрал ей угодного англичанам кандидата — очередного саксен-кобургского принца. Король Франции Луи-Филипп, увидев в этом «коварство Альбиона», тут же выдал Изабеллу за старого импотента герцога Кадисского, а ее наследницу Фернанду просватал за своего сына. Это было плохим началом карьеры нового министра, и Виктория высказала ему это в приступе чисто ганноверского гнева. Однако события стали развиваться совсем по другому сценарию. Наступил 1848-й — великий год революций. В марте Луи-Филипп с семьей появился в Лондоне, изгнанный из своей страны; тогда же Англия приняла другого беглеца — некогда всесильного австрийского канцлера Меттерниха, которого называли «жандармом Европы».
Революционный пожар охватывал одну страну за другой, и Виктория всерьез опасалась, что он доберется до Англии. Так и случилось, только все происходило по-английски. Требовали не смены власти, не «фонарей для аристократов», а всеобщего избирательного права. В то время право голоса было ограничено имущественным цензом, что отстраняло рабочий класс от участия в выборах. Рабочие и стали главной силой «чартизма» — движения за хартию о правах избирателей.
В апреле лорд Рассел сообщил королеве, что чартисты готовятся к маршу на Лондон. Многие еще помнили «Питерлоо» — кровавое подавление войсками герцога Веллингтона рабочих выступлений в 1819 году. Теперь в столицу стянули 150 тысяч полицейских, а королеву и ее мужа для безопасности отправили в Осборн. Виктория драматически писала дяде Леопольду: «Я никогда не была спокойнее и не нервничала меньше. Великие события делают меня тихой и спокойной. Но я чувствую, что повзрослела и стала серьезнее, и будущее представляется мне очень мрачным». Но ее опасения не сбылись: и великий марш на Лондон, и весь чартизм свелись к мирным петициям и переросли в упорную, постоянную борьбу за улучшение избирательного закона. Во всей Европе революция была подавлена, и только в Англии она продолжалась и в конце концов добилась успеха.
В конце 1848 года умер старый и почти забытый Мельбурн. Пальмерстон, который был с ним, писал королеве в Осборн: «Я погрузился в меланхолию, наблюдая постепенное угасание светильника жизни того, кто был не только отмечен блестящими талантами, первоклассным умом и искренними чувствами, но и глубокой любовью к Вашему Величеству, которая делала его самым преданным подданным из всех, служивших когда-либо короне». Однако Виктория уже позабыла своего «дорогого лорда», как и многих после него. В письме к дяде Леопольду она только вскользь упомянула о смерти Мельбурна и тут же перешла к насмешкам над Пальмерстоном. Королева вообще была смешлива, и с возрастом это свойство только усиливалось. Как-то скульптор Гибсон, лепивший ее бюст, пытался измерить ей рот, но не смог, поскольку она все время смеялась. Виктория обладала своеобразным чувством юмора; ее шутки были тонкими и не всегда приличными — во всяком случае, в «викторианском» понимании. Много позже, когда ее внучка в глубоко декольтированном платье отправилась на свой первый бал, королева посоветовала ей: «Вставь-ка спереди розу, а еще лучше две. Эти гвардейцы такие высокие».
В 1849 году состоялся первый визит королевы в Ирландию. Она была искренне потрясена страданиями голодающих, но проявила характерное для того времени лицемерие. Во время высадки в Кобе, который в ее честь был переименован в Куинстаун, ее приятно удивил прием: «Поддерживался самый строгий порядок, несмотря на громадное количество народа. Я никогда не видела более забавной толпы, которая шумела сверх всякой меры, болтала, прыгала и даже визжала. Было много войск, и все представляло собой чудесную сцену». Действительно, только с помощью войск можно было обеспечить такие «чудесные сцены» в стране, где миллионы жителей погибли или стали беженцами из-за английского упрямства и жадности.
Последующие месяцы были целиком заполнены борьбой с Пальмерстоном. После 1848 года прежний порядок в Европе, основанный на «Священном союзе» монархов, рухнул, и никто не знал, что придет ему на смену. Виктория и Альберт не питали особого сочувствия к деспотизму и скорее поддерживали либералов, но родственные связи чуть ли не со всеми царствующими домами вынуждали их проявлять «монархическую солидарность». При этом у них всегда были поводы поспорить с действиями министра иностранных дел. Когда Альберт поддерживал объединение Германии, Пальмерстон собирался закрепить раздел страны путем передачи Дании Шлезвиг-Гольштейна. Когда Пальмерстон, напротив, выступал за объединение Италии, царственная пара обвиняла его в попытках расколоть Австрийскую империю, которой принадлежала значительная часть Италии. Еще в начале 1848 года королева сказала лорду Джону, что не может больше терпеть капризов министра. Ее неприязнь к нему была не только политической, но и личной; в ее чисто женском сознании Пальмерстон ассоциировался с порочным миром ганноверских родственников. При дворе его заслуженно прозвали «Купидоном», и королева безжалостно изгнала одну из своих придворных дам за чересчур близкое знакомство с министром.
В начале 1849 года Пальмерстон финансировал сицилийских заговорщиков, пытавшихся свергнуть короля Неаполя Фердинанда. Виктория была разгневана и в очередной раз пыталась сместить неугодного министра, но он устоял. На следующий год с португальским евреем доном Пасифико, подданным Англии, грубо обошлись в Греции; Пальмерстон потребовал извинений и, не получив их, послал к греческим берегам британскую эскадру. «Легкомыслие этого человека просто невероятно!» — воскликнула королева, но на слушаниях в парламенте Пальмерстон произнес пылкую речь и сразу стал национальным героем. Он напомнил, что вся Европа погружена в пучину гражданских войн и одна Англия пребывает в мире. «Мы показали, что свобода совместима с порядком; что свобода личности неотделима от уважения к законам». Англия, по его мнению, была «страной, где любой человек из любого класса имеет возможность подняться по социальной лестнице — не обманом и несправедливостью, не насилием и беззаконием, но упорным и добросовестным трудом». Обрисовав эту радужную картину, он спросил парламент — разве не правильно, что «как римлянин древних времен защищал себя от бесчестия одной фразой „Я — гражданин Рима“, так и британский подданный, где бы он ни был, знает, что зоркий глаз и сильная рука Англии охраняют его от несправедливости и насилия».
