земле. Норманнских захоронений не знают княжеские центры Древней Руси — Новгород, Рюриково городище, Киев. Скандинавская атрибуция некоторого количества погребений с древнерусской периферии (под Ладогой, Смоленском, Черниговом, в Ярославском Поволжье) была установлена произвольно [181]. Смешение славянских и германских черт в облике погребённых прослеживается только в двух поздних краниологических сериях X–XI веков: из могильников в Старой Ладоге (урочище Плакун) и Шестовицком археологическом комплексе [182]. Красноречивое свидетельство периферийной роли скандинавов на землях древней Руси. «Норманны не основной, а случайный элемент в нашей истории», — отчеканит С. А. Гедеонов [183].
В древнерусских землях не обнаружено ни одного скандинавского поселения-«бурга», которыми в изобилии усеяны земли Англии, Ирландии, Франции, а в культурном слое древнерусских городищ полностью отсутствует скандинавская керамика [184]. Все останки судов, поднятые со дна рек Новгородской земли, имеют совершенно отличную от традиций скандинавского кораблестроения конструкцию, более приспособленную к плаванию по рекам [185].
Первые достоверные известия о русско-скандинавских контактах относятся ко времени княжения Владимира. При дворе русского князя воспитывается юный изгнанник Олав Трюггвасон; его дядя по матери Сигурд Эйрикссон по поручению Владимира собирает дань в Эстляндии («Сага об Олаве Трюггвасоне», в древнейшей редакции монаха Одда). Тогда же норвежский поэт Халльфред по прозвищу Трудный Скальд (ок. 967 — ок. 1007), восхваляя подвиги Олава, впервые упоминает скандинавское название Руси — Гарды: «Конунг обагрил свой острый меч кровью на острове [Борнхольме] и на востоке в Гардах. Зачем же это утаивать?».
Укрепление русского влияния в Восточной Прибалтике вызвало резкую реакцию со стороны скандинавов. Году в 997-м норвежский ярл Эйрик, сын Хакона (в то время изгнанный Олавом из Норвегии и нашедший прибежище в Швеции), с большим войском появляется у стен Ладоги и, согласно археологическим исследованиям, сжигает большую часть города. Спустя десяток лет его придворный скальд Эйольв Дадаскальд восславит победителя: «Ты, устрашающий людей, разрушил Альдейгью; мы удостоверились в этом. Эта битва мужей была жестокой. Тебе удалось добраться на восток, в Гарды».
И здесь походу Эйрика в Гарды придан характер исключительности: «тебе удалось добраться», «мы удостоверились в этом». Дальше, за Альдейгью, скандинавы проберутся уже при Ярославе Мудром — и только по приглашению или с разрешения русского «самовластца». Столетием спустя Королевская сага «Красивая кожа» (XII век) ностальгически вспомнит: «У конунга Ярицлейва на службе всегда было много норвежцев и шведов».
Летописец
Году в 1036-м князь Мстислав, один из двух здравствующих на тот момент державцев Русской земли, выезжает из Чернигова на многодневную охоту. Свой стольный град он больше не увидит. Вместо окровавленных туш набитого зверья назад в город привезут его бездыханное тело. Князь внезапно «разболеся и умре» прямо посреди лесной чащобы. Похоронили его в недостроенном Спасском соборе. Кто-то из провожавших князя в последний путь, по всей видимости, певец его ратных подвигов Боян, отметит в своей памяти, что стены храма были доведены до такой высоты, что, встав на спину лошади, можно было дотянуться до их верха рукой.
Лет за десять перед тем Мстислав договорился со своим братом и соперником Ярославом о полюбовном разделе Русской земли «по Днепр»: Ярославу отошло правобережье с Киевом, Волынью и Новгородской землёй, Мстиславу — весь левый берег с Черниговом и Переяславлем, а также Ростово-Суздальская земля. Теперь двоевластию в Русской земле пришёл конец. Единственный сын Мстислава умер ещё при жизни отца, другим наследником черниговский князь не обзавёлся. Поэтому владения Мстислава перешли к Ярославу, — отныне «самовластцу» Русской земли.
Ярослав к тому времени вступил в пору зрелости. Его уже знали как опытного (хотя и не всегда удачливого) полководца, мудрого законодателя, ревнителя христианского благочестия, страстного книгочея, покровителя просвещения. Князь окружил себя образованными людьми, учёными наставниками и собеседниками. В его любимой загородной резиденции на Берестове нашёл приют многолюдный кружок книжников, состоявший преимущественно из лиц духовного звания. То были повзрослевшие дети киевской знати, которых князь Владимир отдал на «ученье книжное» в созданные им школы.
Во главе этого учёного кружка стоял «русин», инок Иларион, пользовавшийся особым доверием Ярослава, который сделал его пресвитером берестовской церкви Святых Апостолов, а в 1051 году возвёл на митрополичий престол. Но из монашеской любви к уединению Иларион облюбовал на берегу Днепра, безлюдный, лесистый холм, где выкопал для себя небольшую келью-«пещерку»: четыре шага от стены до стены. Сюда он приходил с Берестова, чтобы вдали от людей и земной суеты достичь полного молитвенного сосредоточения. Тесная «пещерка» Илариона положит начало истории Киево-Печерского монастыря.
Берестовский кружок проделал огромную культурную работу. За несколько лет были переведены и переписаны многие византийские книги, в том числе историко-философского содержания. Берестовские книжники корпели над ними не из-за одного только интереса к всемирной истории. У греков искали то, чего не находили у зачинателей «словенского письма» — болгар и моравов, чьи литературные богатства исчерпывались переводными богослужебными книгами. В исторических штудиях на Берестовом «рождался ответ на главный вопрос, поставленный перед образованным слоем древнерусского общества всем ходом исторического развития Русской земли, — о сопряжении её национальной истории с мировым историческим процессом» [186].
Результатом этих трудов стало знакомство образованной верхушки древнерусского общества с византийской историософией и эсхатологией. Их краеугольным камнем было представление о translatio imperii — переходе власти над миром от царства к царству. Ромейская империя наследовала великим державам прошлого: Вавилонской, Мидийско-Персидской, Македонской, Римской. В конце времён последний василевс ромеев — хранитель единственного в мире православного царства — должен был передать свою священную власть самому Христу, который, по преданию, войдёт во «второй Рим» через его Золотые ворота.
И хотя историософская доктрина греков ничего не говорила о причастности других народов к истории спасения, она «содержала общие принципы христианской философии истории и готовые формулы для встраивания частной истории в глобальный исторический процесс. Вот этот методологический каркас и был бесценной находкой берестовских книжников» [187]. Переводческая деятельность стала настоящей школой умственного возмужания.
На рубеже 1030–1040-х годов Иларион пишет «Слово о законе и благодати» [188] — первый литературный опыт пробуждающейся русской мысли. Богословское по форме, сочинение это насыщено философско-исторической проблематикой. Иларион размышлял над закономерностями исторического развития человечества и судьбами Русской земли. Его интересовало, вершится ли Божий замысел о мире через историю «избранного» народа, или же суть
