class="p1">Гиацинта пришедшие застали за окончательной отделкой готовой работы. Среди легких гирлянд цветов и порхающих птиц Пастырь Добрый нес на плечах заблудшую овцу.
Гиацинт родился невольником, но получил свободу от господина в награду за мастерство. И, освобожденный, он продолжал работать для своего патрона. Но все свободное время отдавал на служение Господу кистью. С Лонгином он давно был дружен, знал его горе и утешал, насколько мог. Ведь и сам он был художник и не одного Доброго Пастыря рисовал в подземных кладбищах: нередко из-под кисти его выходили и языческие образы: Орфей с лирою, крылатые амуры. А между тем разве можно бы было назвать грехом его желание украсить жилище братьев, покоящихся во Христе, не хуже, чем украшены дома язычников? Лонгин слушал с сомнением и покачивал головою.
Добрый Пастырь. Катакомбы святого Калликста. Рим
Поздоровавшись с пришедшими, Гиацинт оставил работу, накинул поверх туники плащ и присоединился к друзьям, захватив на дорогу один из факелов. Теперь пришлось идти по совсем узким и низким переходам. Наконец, из длинного, узкого коридора они повернули в более широкую крипту, которая была вся освещена. Здесь собрались молящиеся, мужчины и женщины. Горели факелы и большие светильники, вставленные в стену, и маленькие лампочки в руках присутствующих. Пахло благовониями, которыми, согласно обычаю, окропляли могилы и которые жгли в больших курильницах, вделанных в стену.
Когда путники подошли ближе, они услышали, что пресвитер Септимий говорил простую, трогательную молитву, в которой просил Бога дать умершему радость и покой, а душу умершего просил молиться за живых.
После молитвы вдова Ульпия Конкордия, старая женщина, закутанная темным покрывалом, подошла к могиле и принялась покрывать ее цветами. Цветочные гирлянды скоро закрыли могильную плиту, и буквы греческой надписи почти исчезли под ними. Тогда вдова взяла из рук служанки корзину роз, посыпала ими пол перед могилой и коридор. Это был дар любви и воспоминания. Все присутствующие запели общую молитву с тихим и грустным припевом. Странно и глухо звучали голоса в низких подземных переходах. Конкордия молилась, стоя перед могилой мужа с распростертыми поднятыми вверх руками – обычное движение молящихся. Окончив молитву, она еще раз окропила могилу благовониями и последний раз склонилась перед умершим. Другие присутствующие один за другим с короткой молитвой подходили к могиле. Когда моление кончилось, фоссоры взяли в руки факелы и пошли вперед. За ними потянулись верующие.
Необходимою частью поминания умерших была трапеза, которую в память их устраивали родные и близкие. Все пришедшие приглашались к столу. С поминанием умерших связывалось дело милосердия: собирали и угощали бедных в этих случаях.
Согласно заведенному обыкновению, трапеза была приготовлена под открытым небом в обнесенной стеною пристройке рядом с входом на кладбище. Когда верующие вышли из-под земли на свет Божий, солнце уже зашло, наступили короткие сумерки южного дня. Да и принято было начинать еду при огне.
Служанки Конкордии зажгли все лампы на двух больших бронзовых подставках.
В середине трапезной стоял большой круглый стол для учителей и родственников умершего. Его огибало подковообразное широкое ложе с мягким валиком вдоль края; на нем возлежали во время еды, опираясь на валик левою рукою; ели правою. Остальные присутствующие разместились на каменных скамьях, идущих вокруг комнаты. Перед ними блюда ставили на маленьких передвижных столиках.
Угощение и вино принесли из дома Конкордии и приготовили заранее ее служанки.
Септимий благословил трапезу и преломил хлеб; он возлег на почетное правое место за большим столом. Рядом с ним поместились близкие усопшего и главный фоссор, как особо уважаемое лицо. Конкордия внимательно следила, чтобы все были довольны. Самым бедным и убогим она посылала куски побольше.
Пища подавалась самая простая, и все старались соблюдать умеренность [55]. Ждали с нетерпением, что скажет Септимий. Его строгие, часто беспощадные поучения любили, хотя и боялись их, хотели почерпнуть от них силы для борьбы с грехом, с искушениями, которыми так полна была их жизнь среди язычников. Люди слабые, не имевшие силы духа великих исповедников, жили в постоянной внутренней борьбе; они так часто вынуждены были входить в сделки с совестью, что теряли временами надежду на спасение. В словах учителей искали утешения, поддержки и ободрения.
Септимий был не из тех христианских проповедников, которые снисходительно относились к маленьким ежедневным грехам паствы или давали надежду легким покаянием заслужить прощение. Строгий к себе, он строг был и к другим. Но горячая речь его зажигала сердца. Слушая его, каждый чувствовал себя сильным, способным на подвиг.
Он заговорил сначала тихо и как будто спокойно, только в глазах светилось что-то, отчего жутко становилось слушателям. Он говорил о ненависти язычников, о бессмысленных рассказах, будто христиане – враги человеческого рода, которые убивают детей, чтобы пить их кровь.
– Сейчас нас не бьют, не казнят из-за глупых сказок, как казнили в годы Домициана [56]. Но не забывайте, братии, что меч занесен и каждую минуту может опуститься. Вспомните указ императора Траяна: христиан не велено разыскивать, но по доносу их предают суду. И Август Адриан [57] не отменил этого указа. А если занесенный меч опустится, готовы ли вы принять испытание? Не раз уже слышал я от вас жалобы: трудно вам жить среди язычников и не запятнать свою совесть, жалуетесь вы и просите о снисхождении…
Проповедник на минуту остановился, горящим взглядом обвел собрание и продолжал изменившимся голосом, звучным и грозящим:
– Что будет с вами в дни истинных испытаний, если теперь вы не можете малым пожертвовать для Господа и жизнью своею служите бесовским богам? Не можете отказаться от языческой прелести, от спокойствия, от богатства, от всех благ житейских. Многое сохраняете, а душу свою потеряете навеки.
Чем дальше говорил он, тем больший ужас охватывал слушателей. Казалось уже, что нет и не может быть места для христианина в языческом мире, малейшее прикосновение к которому может погубить душу, нет занятия, не связанного с грехом. И когда он кончил, присутствующие долго не могли оправиться от тяжелого впечатления. Один только Флавий, возлежавший против Септимия на нижнем конце большого стола, разговаривал с соседями спокойно и даже весело. Христиане уважали его как человека, который лучше всех умел войти в положение брата, помочь и делом, и советом. Он не разделял строгих взглядов учителя и нередко спорил с ним. Теперь ему хотелось спокойным разговором рассеять смятение в душах. Но все продолжали говорить тихо и после пения общих молитв разошлись так поспешно, как будто каждый стремился скорее остаться наедине со своими
