Цагеридзе немедленно написал горячее, взволнованное письмо. Он в нем не задавал Марии никаких вопросов, он только писал, как ее любит и с каким нетерпением ожидает обратно. Послал он письмо в Томск, до востребования. Может быть, придет Мария на почту? Может быть, спросит письмо? Может быть, ответит ему?
Потом он подумал так. Письма идут очень долго, а отпуск у Марии все же короткий. И, будучи по делам в Покукуе, послал большую телеграмму в Томск же, и тоже до востребования, но с уведомлением о вручении.
Стал ждать. Дни проходили, а уведомления из Томска не поступало. Значит, телеграмма все еще не востребована.
И все же почти каждый день он стал писать Марии письма. Иногда просто складывая их в ящик стола, иногда, при всей бесполезности этого, отправляя опять-таки в Томск. Он посылал их туда до тех пор, пока от Баженовой через много дней не пришло второе письмо. По содержанию очень похожее на первое, как бы настойчиво напоминающее - я вас не забыла, и опять без обратного адреса. Но теперь уже с почтовым штемпелем "Ростов-на-Дону".
Через Ростов на юг тоже шли все поезда. Ростов мог быть и конечной станцией. И Цагеридзе стал писать письма до востребования в Ростов, в Сочи, в Гагру, в Сухуми, в Кисловодск.
Было ясно: Василий Петрович в чем-то ошибся. Мария действительно поехала на юг. Придет от нее письмо из санатория и с указанием точного адреса...
Все дни Цагеридзе по-прежнему проводил у Громотухи или на Читауте, в курье - узком и длинном заливе, - ниже запани, где сплавщики наконец приступили к сооружению "головок" - будущих опорных частей плотов, к которым будут "подвешиваться", прикрепляться тысячи кубометров бревен, связанных толстой проволокой в пучки.
На Громотуху, собственно, ездить было уже незачем. Туда через каждые три-четыре часа приходил дежурный и делал попуски воды, а в следующий заход - перекрывал шлюз, чтобы дать хорошенько замерзнуть воде, разлившейся вдоль снежной дамбы.
В курье велись сейчас работы не менее важные, чем в свое время на Громотухе. Не будет готовых "головок", и не отправишь по первой воде вот этот, замороженный в запани лес, даже если он и благополучно отстоится.
С постройкой "головок" очень опоздали. Все люди, весь транспорт были заняты на ледовых работах, а крупный лес для "головок" заготовлялся за Ингутом. Нужно успеть навозить его побольше, пока прочна дорога через Читаут и пока не задурил снова своими непроходимыми наледями Ингут. Тогда придется возить лес кружным путем, через мост, который находится почти у самого Покукуя. А времени и так нет.
Цагеридзе день ото дня все больше ощущал, насколько грозным теперь становится отставание в подготовительных работах, то, о чем, между прочим, когда-то ему говорила Баженова, показывая свои плановые расчеты и поражаясь той напористости, с которой Цагеридзе взялся за спасение замороженного леса.
А тут еще появлялся Василий Петрович с кипой нарядов, ведомостей, с банковскими документами. И говорил хладнокровно:
- Лимитов подготовительных более нет. Исчерпаны. Громотуха съела вчистую. Не резина. Не сдюжили, лопнули. Как будем, начальник, порядке твоей второй резолюции и дальше двигать? Какой статье? Или какой сам Бобыкин захочет: дебет, кредит - будь здоров? Ладно, расписывайся. Только твердо, без дрожания руки, по образцу подписи. Когда расстрел, холера одна - шестью или двенадцатью пулями.
И Цагеридзе расписывался.
В один из вечеров, когда Цагеридзе особенно долго засиделся у себя в кабинете, к нему заглянул Баженов.
- Николай Григорьевич, помнится, вы спрашивали: скоро ли я уеду? Я принял решение: на следующий день после ледохода. Мне необходимо знать результаты.
- Какие результаты? - язвительно спросил Цагеридзе. - Вашей деятельности?
- Нет, почему же, - невозмутимо ответил Баженов, - деятельности главным образом вашей. Я не посягаю. Хотя надеюсь, что и некоторые мои советы тоже оказались полезными.
Вошел Василий Петрович со своими документами, и Цагеридзе весь повернулся к нему, жадно протянул руку к бумагам, которые обычно брал всегда с неприязнью. Баженов помедлил и удалился, бросив на ходу:
- Ну, хорошо, мы как-нибудь после. Или дома поговорим.
- Гонит работу, - подмигнул вслед ему Василий Петрович. - Силен! Меня пересиживает. Упорный. А к диссертации матерьял у нас подходящий. В столовке Елисеевна отбивные классно готовит. В конторе тоже тепло. Тихо. Командировка научная. Начальнику рейда ни с какого боку его не взять. А он возьмет себе в диссертацию все что надо. Хочешь кросворт?
Приди Василий Петрович первым, и Цагеридзе отказался бы слушать его загадки. Но рядом с Баженовым бухгалтер теперь уже всегда выигрывал.
- Давайте! - с удовольствием сказал начальник рейда.
Бухгалтер дождался, пока начальник закончит подписывать документы, и тогда только начал:
- Парень был. Фронт. Еще первая мировая. Закопались обе стороны в землю. Как в домах обжились. Кто ботинки подколачивает, кто давит вшей, кто в картишки - двадцать одно. Гармонь. Песни. Тоска. А как? На то война. Позиционная. Куды денешься? В атаку идти и то легче. Только не сидеть бы в норе. В разведку пошлют - праздник. У немцев - та же холера. Песни грустные, гармонь. Всем надоело. Но "рус, камрад" тогда еще не кричали. Бились во всю злобу.
Ну - парня в разведку. Пустяк: где пулемет у немцев поставлен?
Пора осенняя. Бурьяны наросли в рост человечий. Стороной - кусты. Сухие, безлистые. Дело ночью, но в небе месяц. Горбушкой узенькой. Разведчику самая благодать. Что надо - высмотрит. Все же каплю светлее. А сам не заметен. Тени на земле жидкие.
Вот полазал парень, все выглядел, запомнил - обратно. И надо ему немецкий ход сообщения пересечь. Из бурьяна голову выставил. Налево поперечная траншея. Часовой ходит. Мелькнет против хода сообщения, как в окошке, и на две минуты нет его. У немцев точность. Не нарушит. Мотай, парень, на ус. А направо - углом загнулась траншея и вовсе не видать никого. Пустая щель. Дальше - песни поют.
Выждал парень. И только через ход сообщения перемахнуть - раз! - из траншеи, из щели этой пустой, появляется немец. Во! Секунда бы, и парень точно на него напоролся. Фарт так фарт! За спиной у немца ящик. На ремне. Торопится, бежит по щели. Вдруг ящик - на землю! Сам за штаны. За угол. Понял?
В голове у парня: часовой через две минуты, а этот через сколько? А? Ты бы как? Он - кошкой вниз. На цыпочках об стенку, хвать ящик, и - в бурьяны! На холеру бы ящик ему - задача была другая. И выполнил он точно задачу. Но молодость, лихость.
Отполз к кустам шагов двести. Ужом. Неслышно. А в траншее голоса. Тревога. Понятно? Просидел за углом немец свой ящик.
Разобрался парень. Не ящик - гармонь! В футляре. Смеется. А как? Очень просто мог бы за эту гармонь душу отдать. И задачу не выполнить. Но по обстоятельствам - смешно.
И тут поднимается такая мысль у парня: гармонь-то украл? Как ни раскладывай, у немца, врага, а украл же, украл. Покрасивее бы можно. На честность. Трофеем взять.
Парень не гармонист полным смыслом, но "Подгорную" сибирскую, кадрель и полечку мог. Надо поправиться. Знай, не вор. Развернул меха, нажал на голоса и грянул "Подгорную". Вот черт! На голоса и басы жмет он правильно, а "Подгорная" не выходит. Сплошной галдеж. Самому жутко слушать. Вторая обида: себя немцам теперь показал, а в каком виде? Не гармонист - сапожник.
Потаскал он еще меха, взад, вперед. Ни черта! Тут и вспомнил: у немцев же на гармонях свой строй, немецкий! Обратный. Враз не приспособишься.
А немцы уже стрелять начали. В кустах пули запели. Рубят сучки, сыплется парню за воротник мусор. Пулями сбитый. А как? Не игрушки. Хватит. Удирать надо. Теперь совесть не мучает. Не вор. Трофей в открытую взят. Ну кустами, кустами, и ушел.
Солдаты хвалили, гармонь оказалась хорошая. Поручик по морде разведчика треснул: зачем стрельбу на себя открывал. Во, кросворт, начальник!
Цагеридзе хохотал. "Кросворт" Василия Петровича привел его в отличное настроение.
- Молодец парень этот! Что требуется мне угадать - сколько в этот раз у него было "рысков"?
- Ну, о рысках вопрос другой. Хотя рыски, конечно, тоже были, - сказал Василий Петрович. И многозначительно поднял вверх короткий, толстый, с кривым желтым ногтем указательный палец. - Как думаешь, начальник, этот тебе "Подгорную" сыграет?
9
Последнее, третье, письмо от Марии со штемпелем "Сачхере" пришло совсем недавно. Вместе с ним почта доставила и два собственных письма Цагеридзе. Из Томска. С наклейками: "Возвратить за истечением срока хранения".
Вынимая их из папки "К докладу" и подавая Цагеридзе, Лида зло и обиженно сказала:
- Безобразие, когда за корреспонденцией не являются. Подумать только: два письма!
Тогда Лида не знала еще, что вернуться неполученными и непрочитанными Баженовой могут не два, а, наверно, тридцать два письма Цагеридзе.
От штемпеля "Сачхере" веяло теплом родины, детством, зоревым вступлением в юность. Вспомнилась бабушка. Провожая внука на фронт, она сказала: "Нико, я понимаю. Ты уходишь в долгий и трудный путь. Мой путь теперь уже совсем короткий. Мне очень хотелось видеть тебя рядом с невестой, с женой. Не знаю, дождусь ли. Но если я не дождусь, а тебя жизнь уведет отсюда куда-нибудь очень далеко, потом все равно приди ко мне, к моему камню, покажи мне свою милую. Я увижу. Я скажу ей: "Люби так моего Нико, как я любила своего Бесо". А теперь ступай". И вот там, в Сачхере, побывала его милая. Но она не подошла к камню бабушки. И бабушка ей ничего не сказала. Ах, почему Мария поехала туда одна!
