Я был постоянным участником редакционных собраний "Социалистического Вестника" не только после выхода очередного номера, но и при проектировании нового. Меня даже называли членом редакции, и я шутил, что я "не то в браке, не то вне брака". Во всяком случае я очень ценил участие в редакционных собраниях - они были не только интересны, но часто и весьма поучительны и не тем только, что были необычны для русской марксистской традиции, но и по существу. Николаевский, а иногда и Денике, поражали своей памятью, которая и через 40 лет сохранила подробности крупных и мелких, давно забытых политических событий и происшествий.
Свою статью обо мне Зензинов мотивировал желанием мести, "отплатить тою же монетой, но без прикрас и не жалея", за то, что двумя годами раньше, когда ему исполнилось 70 лет, я будто бы наговорил по его адресу "много - слишком много - лестного". Последнее было верно, но коварный план отмщения Зензинову не удался. Он наговорил мне не меньше лестного, чем я ему, разбавив лестное обо мне, как авторе и человеке, указанием на "боевой темперамент", на неумение и нежелание "прощать", которое он (то есть я) считает "квакерством", признаком слабоволия и малодушия и т. д.
Когда мне исполнилось 75 лет, меня "чествовали" только в Тайм, где эта дата совпала с моей полуотставкой. Но это было скорее формальное празднование. На немноголюдной "парти" по окончании работы мне был поднесен традиционный портфель с моей монограммой, и мы с устроителем собрания обменялись несколькими фразами приветствия и благодарности. Другой характер приняло "чествование" пять лет спустя.
Я был не только польщен почти "некрологическим" восхвалением в печати, но искренне удивлен, даже изумлен тем, что прочел не только в парижской "Русской Мысли", в которой продолжал еще сотрудничать, и в идишистском "Форвертс", но даже в нью-йоркском "Новом Русском Слове", в котором давно уже перестал писать.
Большое удовлетворение доставило, что все обо мне писавшие, не сговариваясь, единодушно подчеркивали мою "верность себе и другим" и, главное, идеям: демократии, правде, справедливости и "забытым словам о совести и чести" и, тем самым, непримиримому отношению к большевикам-коммунистам. Это всё подкреплялось цитатами из того, что я писал на протяжении сорока лет: в 1937, 1942, 1946 и 1954 годах. Свидетельствуя, что, как ни изменилось многое с тех пор, "многое остается злободневным и сейчас", писал Г. Струве, озаглавивший свою статью, как и я в 1942 году, - "Правда антибольшевизма". "Русская Мысль" сопроводила его статью {262} статьей редактора С. А. Водова - "Русский демократ".
А в "Новом Русском Слове" появилась "слишком даже лестная", по выражению Шварца, статья Гр. Аронсона, который срезюмировал из "Дани прошлому" всё политически наиболее существенное и для меня ценное и сделал это так, что и я не мог бы сделать лучше, - хотя бы потому, что не мог бы сопроводить резюме сочувственным комментарием, как Аронсон. Мало сказать, что я был приятно поражен, я был изумлен, когда прочел эту статью в "Новом Русском Слове" и тотчас же взялся за телефон, чтобы поблагодарить автора и редактора газеты за то, что тот поместил такую статью. М. Е. Вейнбаум на это заметил: "Что же в этом удивительного?" Я объяснил, что это было для меня совершенно неожиданно, хотя бы потому, что "Новое Русское Слово" сочло нужным и возможным в первую годовщину смерти Кусковой помянуть ее - и заодно меня - выдержками из ее писем к Вейнбауму с крайним порицанием меня. На это М. Е. заметил - и это побуждает меня сейчас упомянуть об этом диалоге: "Да, я был неправ, и я сожалею" ...
Восьмидесятилетие мое было отмечено не только в печати. Родные, друзья и близкие знакомые решили отпраздновать его в небольшом кругу за обедом в ресторане на Сентрал-парк Авеню с шампанским и речами. Памятным оно осталось для меня именно тем, что было сказано в кратких речах. Покойный Г. М. Свет, огласив приветствие, присланное "Русской Мыслью", прибавил от себя: восемьдесят лет - возраст, когда время подводит "счет" прожитой жизни, "хешбан нефеш", как называют это евреи. И вот я сказал бы Марку Вишняку: если он такой "хешбан нефеш" произведет, он найдет, что всю жизнь прожил, руководясь интересами русских рабочих и крестьян, которые его не понимали и были ему чужды, что и показало Учредительное Собрание. Оставшиеся годы жизни Марк Вишняк должен, на взгляд оратора, посвятить своему народу, Израилю.
Эти слова стали темой всех последующих "слов" - согласных и несогласных с оратором и, в частности, того немногого, что я думал и сказал, не соглашаясь с покойным приятелем ни фактически, ни по существу. Учредительное Собрание "не удалось" не потому, что русские рабочие и крестьяне его не поддержали, наоборот, рабочие и, особенно, крестьяне не поддержали правящую партию большевиков и потому Учредительное Собрание и просуществовало всего 17 часов. Что же касается меня лично, мне меньше всего пристало жаловаться на "русских рабочих и крестьян". Именно они избрали меня своим депутатом в Учредительное Собрание по обоим избирательным округам, по которым партия социалистов-революционеров наметила меня своим вторым кандидатом в Учредительное Собрание. Большинство же делегатов Учредительного Собрания избрало меня его секретарем. Поэтому Учредительное Собрание никак не может служить доводом в пользу того, что русские рабочие и крестьяне меня не понимали и я был, будто бы, чужд им.
В качестве дополнительной справки могу сейчас привести то, что, когда Свет говорил, мне не пришло в голову, а именно - итог {263} анкеты, проведенной среди самой многочисленной фракции членов Учредительного Собрания, эсеров, одним из ее сочленов. Это был русско-еврейский писатель, прославленный позднее под псевдонимом С. Ан-ский, Семен Акимович Рапопорт, автор мистической пьесы-легенды "Дибук". Он заинтересовался, сколько членов фракции - евреи? Их оказалось 7 процентов, почти в два раза больше процентного отношения численности евреев к численности всего населения России 1914 года, то есть до первой мировой войны.
Помимо фактической стороны, замечания Света относительно меня были неправильны и по существу. Я всегда чувствовал себя русским евреем, и считал, что русский еврей в условиях России XIX века особый морально-психологический тип и национально-государственная категория, которую недопустимо и, с точки зрения общей культуры, нецелесообразно, чтобы не сказать "невыгодно", расчленять и противопоставлять в ней "еврейское" и "русское". Я написал множество статей, брошюр и даже две книжки, посвященные еврейским проблемам и деятелям. Побывал в Израиле трижды, но не стал приверженцем сионизма и благословлял судьбу или случай, давшие мне возможность жить вне Израиля: быть пионером в пожилом возрасте, даже в стране предков, без крайней необходимости - незавидная участь.
"Страна предков" не компенсировала чуждости для меня окружающей среды сограждан со всех концов света, не исключая северной и центральной Африки. Могут сказать - да и говорили: остяки из Нарымского края или чукчи и якуты ведь были мне не ближе!.. Это было мнимое, неубедительное возражение. Общение с примитивными народностями Сибири (которого фактически у меня и не было) явилось бы результатом независевшей ни от меня, ни от них общей судьбы, навязанной нам ходом истории и произвольным усмотрением деспотической власти. Приобщение же к африканским или азиатским новоселам в Израиле явилось бы результатом добровольного выбора, и потому общение с ними должно было быть обязательным гражданским долгом тем более, что Израиль и формально признал себя достоянием всего еврейства на всех континентах, а не какой-либо отдельной его части на основании права "первых овладевших".
Подводя конечный итог еще не жизни, а книге, скажу: я чувствовал себя постоянно - человеком, русским евреем и, с 22 лет, политиком или "politician". Такое постоянство можно рассматривать как верность своему прошлому и "честность с собой и другими", как писали обо мне Дон-Аминадо, Зензинов и другие. Но в этом можно видеть и порок - неподвижность, застой, догматизм: "под лежачий камень и вода не течет" ... Не мне судить, что правильнее, - могу ограничиться указанием этих двух противоположных оценок, имеющих одинаково свои основания.
Так случилось, что наша и предшествовавшая нашему поколению российская интеллигенция оказалась в числе тех, кого французы называют "защитниками проигрышных дел" {264} (les avocats des causes perdues) или среди "великих неудачников" (des grands rates) XX века, невзирая на все частичные достижения и временные удачи, как и бескорыстную жертвенность. Может быть отчасти поэтому я так и не узнал за долгую свою жизнь, и никто удовлетворительно не разъяснил, куда мы идем? в чем смысл жизни? для чего существуем? ..
Ответы, которые на эти вопросы давались и даются, представляются мне одинаково мнимыми, будь они эсхатолого-религиозными или историко-секуляризованными. Спасительный же в других случаях агностицизм в данном случае тоже не может помочь, потому что вместо ответа возвращает вопрошающего к исходному пункту, - к неведению, вызвавшему самый вопрос. Может быть, в утешение агностикам, следует сказать словами Андрэ Мальро, бывшего министра культуры во Франции: "Человек своего века, я - агностик, но верю, что агностическая цивилизация не переживет (нашей эпохи)".
