связку из различных вещей, отобранных среди менее ценных».38 Конечно, художник должен изучать анатомию, перспективу, моделирование светом и тенью; резко очерченные границы делают картину деревянной. «Всегда делайте фигуру так, чтобы грудь не была повернута в ту же сторону, что и голова»;39 вот один из секретов изящества композиций самого Леонардо. Наконец, он призывает: «Делайте фигуры с такими действиями, которых достаточно, чтобы показать, что у фигуры на уме».40 Забыл ли он сделать это с Моной Лизой или преувеличил нашу способность читать душу по глазам и губам?
Леонардо-человек предстает в своих рисунках более ярко и разнообразно, чем в картинах или записях. Их множество; только в одном манускрипте — Codice Atlantico в Милане — их семнадцать сотен. Многие из них — поспешные наброски; многие — такие шедевры, что мы должны признать Леонардо самым искусным, тонким, глубоким рисовальщиком эпохи Возрождения; нет ничего в рисунках Микеланджело или Рембрандта, что могло бы сравниться с удивительной Девой, Христом и Святой Анной в Берлингтон-Хаусе. Леонардо использовал серебряную точку, уголь, красный мел или перо и чернила, чтобы нарисовать почти каждый этап физической и многие духовной жизни. Сотня путти или бамбини раскинули свои упитанные ножки с ямочками на его эскизах; сотня юношей, наполовину греков в профиль, наполовину женщин в душе; сотня прелестных дев, скромных и нежных, с развевающимися на ветру волосами; атлеты, гордящиеся своими мускулами, и воины, дышащие битвой или сверкающие доспехами и оружием; святые от нежной красоты Себастьяна до изможденной кожи Иеронима; нежные мадонны, видящие искупленный мир в своих младенцах; сложные рисунки костюмов для маскарадов; этюды шалей, шарфов, кружев и одеяний, ласкающих голову или шею, вьющихся по руке, ниспадающих с плеча или колена складками, которые ловят свет, приглашают прикоснуться и кажутся более реальными, чем одежда на нашей плоти. Все эти формы воспевают изюминку и чудо жизни; но среди них разбросаны ужасные гротески и карикатуры — деформированные головы, оскаленные имбецилы, звериные морды, искалеченные тела, искаженные яростью землеройки, Медуза со змеями вместо волос, иссушенные и сморщенные от возраста мужчины, женщины на последней стадии разложения; Это была другая сторона реальности, и беспристрастный вселенский глаз Леонардо уловил ее, зафиксировал, решительно положил на свои листы, как бы глядя безобразному злу прямо в лицо. Он не допускал этих ужасов в свои картины, которые были обязаны красотой, но он должен был найти для них место в своей философии.
Возможно, природа радовала его больше, чем человек, ведь она была нейтральна, и ее нельзя было обвинить в злом умысле; все в ней было простительно для непредвзятого взгляда. Поэтому Леонардо рисовал много пейзажей и ругал Боттичелли за то, что тот их игнорировал; он точно следовал пером за усиками цветов; он почти не писал картины, не придавая ей дополнительной магии и глубины с помощью фона из деревьев, ручьев, скал, гор, облаков и моря. Он почти изгнал архитектурные формы из своего искусства, чтобы оставить больше места для природы, чтобы она могла войти и поглотить нарисованного человека или группу в примиряющую совокупность вещей.
Иногда Леонардо пробовал свои силы в архитектурном проектировании, но безуспешно. Среди его рисунков есть архитектурные фантазии, причудливые и наполовину сирийские. Ему нравились купола, и он сделал красивый эскиз своего рода Святой Софии, которую Лодовико мог построить в Милане; она так и не поднялась с земли. Лодовико отправил его в Павию, чтобы помочь переделать собор, но Леонардо нашел математиков и анатомов в Павии более интересными, чем собор. Он оплакивал шум, грязь и тесноту итальянских городов, изучал градостроительство и представил Лодовико эскиз двухуровневого города. На нижнем уровне должен был двигаться весь торговый транспорт, «а также грузы для обслуживания и удобства простого народа»; верхний уровень представлял собой проезжую часть шириной в двадцать браччиа (около сорока футов), поддерживаемую аркадами с колоннами, и «не должен был использоваться для транспорта, а исключительно для удобства синьоров»; винтовые лестницы должны были время от времени соединять два уровня, а фонтан то тут, то там должен был охлаждать и очищать воздух.41 У Лодовико не было средств на такой переворот, и миланская аристократия осталась на земле.
VI. ИНВЕНТАРЬ
Нам трудно осознать, что для Лодовико, как и для Цезаря Борджиа, Леонардо был прежде всего инженером. Даже спектакли, которые он планировал для миланского герцога, включали в себя хитроумные автоматы. «Каждый день, — говорит Вазари, — он создавал модели и проекты для того, чтобы с легкостью передвигать горы и пробивать их, чтобы переходить с одного места на другое; с помощью рычагов, кранов и лебедок поднимать и тянуть тяжелые грузы; он придумывал способы очистки гаваней и подъема воды с большой глубины».42 Он разработал машину для нарезания резьбы в винтах; работал над созданием водяного колеса; изобрел ленточные тормоза без трения на роликовых подшипниках.43 Он сконструировал первый пулемет и мортиру с зубчатой передачей для увеличения дальности стрельбы; многоременную ременную передачу; трехскоростную трансмиссию; регулируемый гаечный ключ; машину для прокатки металла; подвижную станину для печатного станка; самоблокирующуюся червячную передачу для подъема лестницы.44 У него был план подводной навигации, но он отказался его объяснить.45 Он возродил идею Героя Александрийского о паровой машине и показал, как давление пара в пушке может продвинуть железный болт на двенадцатьсот ярдов. Он изобрел устройство для наматывания и равномерного распределения пряжи на вращающееся веретено,46 и ножницы, которые открывались и закрывались одним движением руки. Часто он давал волю своей фантазии, как, например, когда предлагал надутые лыжи для ходьбы по воде или водяную мельницу, которая могла бы одновременно играть на нескольких музыкальных инструментах.47 Он описал парашют: «Если у человека будет палатка из льна, в которой все отверстия заделаны, и она будет двенадцать локтей в поперечнике и двенадцать в глубину, он сможет броситься вниз с любой большой высоты, не получив при этом никаких травм».48
Полжизни он размышлял над проблемой человеческого полета. Как и Толстой, он завидовал птицам как виду, во многом превосходящему человека. Он подробно изучал работу их крыльев и хвостов, механику подъема, скольжения, поворота и спуска. Его острый глаз со страстным любопытством подмечал эти движения, а стремительный карандаш зарисовывал и фиксировал их. Он наблюдал, как птицы используют воздушные потоки и давление. Он планировал покорение воздушного пространства:
