расселения вдоль реки Яик стали заниматься земледелием. Здесь Коллегия иностранных дел решительно возразила: ни в коем случае нельзя было добиваться сотрудничества казахов и яицких казаков. Напротив, яицких казаков необходимо было «искусным образом» удерживать от того, чтобы они «знакомились» с казахами [1123]. Совершенно очевидно, что в рамках политики сдержек и противовесов правительство стремилось пресечь любое сближение между казаками, которых использовали для обороны и военного устрашения казахов в виде «поисков» в степных районах, и самими степными народами [1124]. Вместо этого Екатерина все больше полагалась на посредническую роль поволжских татар. Уже с 1730‐х годов их назначали писцами и переводчиками и все чаще поручали задачи в сфере торговли. Императрица считала, что поволжские татары смогут наставлять казахов в исламе, обучать их грамоте и не в последнюю очередь служа примером оседлой мусульманской жизни, передавать казахам навыки ведения сельского хозяйства [1125].
Несмотря на энергичные призывы, выдвинутые в ходе кампании по введению оседлости среди казахов, оренбургский губернатор Волков ощущал себя неспособным справиться с вызовами своей службы и просил о переводе на другую должность. Но хотя он оставался оренбургским губернатором только до 1764 года, его идеи не теряли своей актуальности и позже. На Правительствующий сенат произвели, в частности, сильное впечатление аргументы в пользу того, как важно изменить рацион питания «азиатцев». Появилось распоряжение о беспошлинной продаже зерна всем казахам в крепостях в течение трех лет. Нуралы-хан и султаны Среднего жуза по-прежнему получали зерно безвозмездно [1126].
Смена фокуса: от человека к стране
Преемник Волкова на посту оренбургского губернатора, князь А. А. Путятин (1764–1768), испытывал давление со стороны Сената, который хотел, чтобы он приложил усилия, в традициях Волкова, для более успешного распространения сельского хозяйства среди кочевых народов. Путятин, однако, негативно охарактеризовал старания своих предшественников начиная с Неплюева (то есть с 1758 года) [1127]. По его мнению, их попытки приучить башкир Оренбургской губернии к домашнему и зерновому хозяйству не привели к успеху. Чтобы земли, которые до сих пор были заняты башкирами, больше не оставались «без всякого плода», их необходимо было измерить и освободить целые районы для поселения там исключительно великорусских людей. До сих пор среди новопоселенцев были многочисленные иноверцы и новокрещеные (в основном татары и чуваши), которые казались ему неподходящими и ненадежными. Вместо этого иноверцев и новокрещеных в дальнейшем нужно было селить исключительно во «внутренней губернии» среди христианского населения. Великорусские люди были необходимы, чтобы обучить башкир зерновому хозяйству и привить им «прочие великороссийские обычаи» [1128].
Рис. 27. Смена пастбищ и поселений у казахов. Литография с картины Дж. Кэстля. 1736
Если Тевкелев, Веймарн и Волков были заинтересованы главным образом в том, чтобы «цивилизировать» кочевников, подчинить их (Веймарн) и обучить их земледелию (Волков), не позднее чем при Путятине пришло отрезвление. Ожидаемого самоосознания, что они являются сторонниками «неправильного» образа жизни и способа хозяйствования, у кочевников не произошло. Правда, «благодеяния» правительства в виде бесплатных или льготных поставок муки, посевных семян и зерна охотно принимались. Однако ни среди башкир, ни среди казахов это не побудило значительное число кочевников отказаться от своего образа жизни.
Точку зрения Путятина разделял Петр Рычков, первый «историк» оренбургского края, который в конце 1750‐х годов вместе с Тевкелевым еще надеялся, что, изменив рацион питания казахов, он сможет повлиять также и на их образ жизни. В своей записке от 1767 года, одобренной Правительствующим сенатом, Рычков пришел к выводу, что больше не было смысла ожидать, что казахи займутся сельскохозяйственной деятельностью, пока они не изменят свои обычаи. Последовательность имела ключевое значение: готовность заниматься земледелием придет только тогда, когда они откажутся от кочевничества и когда закрепится оседлый образ жизни, даже если сначала это будет лишь сезонным явлением [1129]. Тем самым Рычков отказался от политики, направленной на то, чтобы сделать сельское хозяйство, а затем и оседлость привлекательными для казахов. Но прежде всего он указывал на то, какую ценность имели для сельского хозяйства земля и почва именно Оренбургской губернии. Эта территория потенциально могла считаться наиболее плодородной во всей российской державе. Поэтому важно было, наконец, поселить здесь подходящих земледельцев, подчеркивал Рычков [1130].
Еще при Путятине, усвоившем идеи Рычкова, но в первую очередь при его преемнике И. А. Рейнсдорпе (Иоганн Фридрих Рейнсдорп, встречается также написание Рейнсдорф, 1768–1781), на протяжении 13 лет занимавшем пост оренбургского губернатора, плодородные, но якобы неиспользуемые земли все чаще стали оказываться в центре внимания [1131]. Если люди, ведущие кочевой образ жизни, не изменятся, рассуждал он, то цивилизация должна будет развиваться по крайней мере на земле, по которой до сих пор кочевники просто блуждали. Тем самым был принят топос, с помощью которого западноевропейские колониальные державы уже легитимировали свои действия в Америке.
Интеллектуальную основу этой аргументации составляли идеи, предложенные в 1689 году английским философом права Джоном Локком. Согласно этим идеям, право на владение землей наступало только тогда, когда человек возделывал землю [1132]. Швейцарский философ права Эмер де Ваттель в своем фундаментальном труде о праве собственности в 1758 году усовершенствовал эту идею, сформулировав тезис о том, что владение землей даже обязывает человека использовать ее как можно эффективнее. Поэтому «безответственное» обращение кочевников с землей необходимо было порицать, а их вытеснение на меньшие по площади территории или даже их уничтожение было легитимным:
Такие народы, как древние германцы и некоторые современные татары, которые пренебрегают земледелием, проживая в плодородных странах, и предпочитают жить грабежом, не выполняют обязанностей в отношении к себе самим, обижают всех своих соседей и заслуживают истребления, как свирепые и вредные животные. <…> Те из них, которые сохраняют еще этот праздный образ жизни, захватывают больше земли, чем то количество, в котором они нуждались бы при честной ее обработке; поэтому они не могут жаловаться, если другие, более трудолюбивые и слишком стесненные нации приходят захватить часть их земли [1133].
В Российской империи с начала XVIII века также закрепился топос необходимости эффективного использования земли вместе с топосом «пустоши», хотя первое время они еще не оказывали широкого влияния. Так, независимый мыслитель Иван Посошков еще в Петровскую эпоху советовал избегать «запустения» земли, потому что «с пуста никакого доходу не бывает» [1134]. Петр I заимствовал понятие пустоши, когда в 1709 году он, глядя на «изрядный город» с гаванью в Троицкой крепости Таганрога, радовался тому, что еще десять лет назад можно было видеть только пустое поле [1135].
Образ «празднолежащих», неиспользуемых и, соответственно, «пустых
