земель» нашел отражение в «Генеральной карте» российской державы 1734 года Ивана Кирилова, на которой вся территория, по которой странствовали степные кочевники на юге империи, была представлена пустой [1136]. Во второй половине XVIII века словосочетание «пустые земли» стало устойчивым выражением среди наместников и царей (
празднолежащие земли; пустые земли/места) [1137]. Атласы губернии, заказанные правительством в 1783 году, наряду со списками деревень содержали также списки
пустошей [1138]. Эта ощущаемая теперь «пустота» сигнализировала о том, что ее необходимо превратить в цветущие ландшафты. Так, князь Григорий Потемкин описал, например, для Екатерины II в 1786 году преобразование провинции «Новороссия», колонизация которой значительно усилилась после окончательного завоевания и присоединения Крыма в 1783 году:
Страна сия из степей бесплодных преображена попечениями Вашими в обильный вертоград, и обиталище зверей в благоприятное пристанище людям, из всех стран текущим [1139].
В «Словаре Академии Российской» от 1789 года степь уже даже определялась как «пустое, ненаселенное и безлесное место, простирающееся на великое пространство» [1140].
В свете вышеизложенного вполне соответствовало духу времени, когда князь Абрам Путятин, а также его преемник Иван Рейнсдорп на посту оренбургского губернатора обратили внимание на издержки кочевничества в форме упущенной прибыли для государства. Они не только предлагали продавать «празднолежащие» земли российским дворянам, чтобы таким образом увеличивать государственные доходы, но и требовали привлекать в поселения также и иностранных людей, в том числе оседлых каракалпаков [1141]. Для этого было нужно пообещать им освобождение от налогов, базовое финансовое обеспечение, медицинские учреждения и упрощенную продажу зерна по доступным ценам. Однако и для башкирских старшин Рейнсдорп рекомендовал создавать новые стимулы к культивированию земли: поскольку их главной страстью было стремление к материальным почестям, необходимо было награждать серебряными и позолоченными медалями тех, кто собирал наибольший урожай, при условии что они сами его сеяли [1142].
Ответы императрицы показывают, что Рейнсдорпу удалось инициировать изменение политики. Вместо того чтобы сосредоточиться в первую очередь на изменении образа жизни коренных жителей степи с помощью различных стимулов, Екатерина II также высказалась за преимущественное расширение земледелия [1143]. Образ «празднолежащих земель» в Оренбургской губернии, с наличием которых больше нельзя было мириться, был в полной мере воспринят императрицей. В соответствии со своей позицией, согласно которой «земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно», она распорядилась об описании, измерении и продаже «празднолежащих земель» из казны дворянам, если они не понадобятся для государственного использования [1144].
Российское представление об обязательстве выделить «празднолежащие» земли для хлебопашества нашло особое выражение в политике Екатерины II по отношению к кабардинцам на Северном Кавказе. До сих пор расширение российского господства в редких случаях так открыто легитимировалось интересами распространения сельского хозяйства. Когда в 1771 году кабардинские сановники в очередной раз с досадой жаловались императрице на осуществленное в 1763 году строительство крепости Моздок на их родовых пастбищах и требовали ее сноса, она резко отказала, напомнив, какие блага, включая крепостное сооружение Моздок, принесло российское подданство кабардинцам. Моздок «никогда» не будет уничтожен, во-первых, потому, что он находится не на «Вашей кабардинской земле», а во-вторых, даже время, которое прошло с момента основания селения в Моздоке, «есть доказательством наилутчим, что оное началось и содержится не для наложения оков на свойственную кабардинцам вольность <…> но единственно на тот конец, чтоб лежавшая впусте земля в некоторую для пограничных жителей обращена была пользу». Кабардинцы должны были бы сами желать, чтобы по соседству с ними находилось укрепленное поселение для их защиты и для распространения хлебопашества [1145].
Тесная связь между расширением российского господства и распространением земледелия вряд ли может быть продемонстрирована более наглядно [1146]. Не менее отчетливо звучали надежды на благодарность за введение «цивилизации» как следствия императорской милости. Здесь, как и в случае со степными кочевниками, российское разочарование было тем сильнее, что даже политика стимулирования нашла лишь незначительный отклик и, таким образом, едва ли продвинула «цивилизирование».
Как и в случае со многими миссиями цивилизирования в рамках колониального господства, на пути российской миссии встала фундаментальная проблема: предполагаемые «варвары» отказывались становиться «цивилизованными» [1147]. Вместо ожидаемой благодарности российские цивилизаторы столкнулись с сопротивлением или просто с отсутствием «прогресса». Этот внутренний кризис, пропасть между притязаниями и действительностью, как правило, приводил к тому, что от колониальных властителей требовалось больше насилия, как это произошло и с полковником Дмитрием Андреевичем Гранкиным в отношении южных степных народов.
Гранкин, который был переведен главнокомандующим российской армией князем Григорием Потемкиным в казахский Младший жуз, в адресованной князю записке от 1788 года дал волю своему негодованию по поводу незначительных успехов среди башкир и казахов: казахи приняли российское подданство «из единого лакомства», чтобы получать больше подарков. Соответственно, они проявляли мало готовности к изменению образа жизни. Как следствие, казахи заготавливали слишком мало зерна. В результате российские войска вдоль линий находились в крайне затруднительном положении, испытывая недостаток продовольствия. Гранкин призывал расселить казаков на линиях, чтобы таким образом гарантировать развитие сельского хозяйства и вместе с тем лучшее обеспечение хлебом и зерном [1148].
Потемкин, который как главнокомандующий прежде всего должен был заботиться о благополучии своих солдат, выдвинул этот предложенный Гранкиным аспект на передний план своей политики «цивилизирования» южных степных народов: казахов различных жузов, подчеркивал князь, необходимо привести к оседлости, поскольку это позволит им обеспечивать государство и его солдат продовольствием [1149]. Эти взгляды Потемкина, представленные Екатерине II генерал-майором Яковом Боувером спустя годы после смерти Потемкина, сделали имперскую политику российской державы на ее южных перифериях более интегрированной с экономически мотивированными дискурсами и практиками европейского колониализма в XIX веке. Если при «обуздании» казахов в середине XVIII века целью была защита в первую очередь российских торговых интересов на переходной территории к Индии и Китаю, то теперь на первый план все больше выходили потребности в снабжении самого расширяющегося государства. Ожидалось, что их будут обслуживать коренные этнические группы. Требовалось не только устранить их «сродную строптивость» и «укротить их в буйном расположении» — в конце концов они должны были принести «существенную пользу России» [1150].
На рубеже веков оренбургский губернатор Иван Онуфриевич Курис соединил отдельные линии аргументации своих предшественников в единый нарратив. Поскольку пространство, занимаемое башкирами, остается без всякого применения для общественной пользы, сообщал Курис сенаторам Матвею Григорьевичу Спиридову и Ивану Владимировичу Лопухину, предпочтительным средством является продажа земли. В таком случае башкиры больше не смогли бы оставаться в «праздности» кочевничества, так как у них было бы недостаточно пастбищ для скота. Им пришлось бы обратиться
