СДЗ: «и рассыпася живот мои, аки Ханаонскыи царь буестию» — ПТБ: «И смирил Бог в тот день Иавина, царя Ханаанского перед сынами Израилевыми. Рука сынов Израилевых усиливалась более и более инад Иавином, царем Ханаанским, доколе не истребили они Иавина, царя Ханаанского» (Суд 4:23–24)
СДЗ: «Се же бе написах, бежа от лица художества моего» — ПТБ: «Доколе ты, ленивец, будешь спать? когда ты встанешь от сна твоего? Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь. И придет как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя как разбойник. [Если же будешь не ленив, то, как источник, придет жатва твоя, скудость же далеко убежит от тебя]» (Притч 6:9-11)
СДЗ: «Аки Агарь рабыни от Сарры госпожа совея»[651] — ПТБ: «И сказал ей [Ангел Господень]: Агарь, служанка Сарина! откуда ты пришла и куда идешь? Она сказала: Я бегу от лица Сары, госпожи моей. Ангел Господень сказал ей: возвратись к госпоже своей и покорись ей» (Быт 16:8–9)
и т. д.
Как видим, текст достаточно сложный по своей структуре и самое главное по семантике. Тем не менее, даже поверхностное его чтение дает, на мой взгляд, довольно ясную картину того, что же в глазах его автора (при всей условности использования такого термина по отношению к тексту, который имел довольно бурную и долгую историю) и потенциальных читателей могло представляться тем, что мы привыкли называть счастьем и несчастьем, а они, скорее всего, участью и долей.
Прежде всего, ясно, что автор прямо оценивает свое нынешнее положение как нищету и, возможно (если учитывать любовь создателя Слова к каламбурам), художьство[652]. Судя по контексту уже первых строк, Даниил сетует на то, что ест пепел, как хлеб, питье его растворено слезами, он низвержен. К нему как разбойник пришли бедность и нужда. Создается впечатление, что из-за какого-то конфликта, в котором он сам был повинен (возможно, по собственному нерадению) и в котором раскаивается, Даниил был изгнан и теперь вынужден скитаться из дома в дом в земле чужой.
При этом Даниил довольно четко описывает, что именно в своей жизни он считает несчастьем:
прежде всего, это то, что характеризуется словом нищета:
«…вопию к тебе, одержимъ нищетою[653]; Княже мой, господине! Избави мя от нищеты сея[654]; лепше смерть ниже продолжен живот в нищети»[655]
что он понимает под нищетою, можно реконструировать (точнее, догадываться) на основании некоторых образов, которыми оперирует автор:
«…егда веселишися многими брашны — А мене помяни, сух хлебъ ядуща; Или пиеши сладкое питие — А мене помяни, теплу воду пиюща от места незаветрена[656]; Егда лежиши на мяккых постелях под собольими одеялы — А мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, И каплями дождевыми, аки стрелами, сердце пронизающе[657].
картина, согласитесь, довольно впечатляющая;
следствием и составной частью нищеты является то, что наш персонаж вынужден терпеть многие обиды: «Азъ бо есмь, княже господине, Аки трава блещена, растяще на застении, На нюже ни солнце сиаеть, ни дождь идет; Тако и азъ всемъ обидимъ есмь[658]; Азъ бо есмь, княже, аки древо при пути: Мнозии бо посекають его и на огнь мечють; Тако и азъ всем обидимъ есмь»[659] причем, видимо наибольшие нравственные страдания, доставляют ему обиды, исходящие от близких людей («Друзи же мои и ближнии мои и тии отвръгошася мене, Зане не поставих пред ними трепезы многоразличных брашенъ. Мнози бо дружатся со мною, погнетающе руку со мною в солило, А при напасти аки врази обретаются И паки помагающе подразити нози мои; Очима бо плачются со мною, а сердцемъ смеють ми ся») из этого следовал горький вывод: «Темъже не ими другу веры, ни надейся на брата»[660];
при ближайшем рассмотрении оказывается, что, по мнению Даниила, источник всех этих несчастий один: отсутствие княжеской грозы, направленной против тех, кто сегодня обижает Даниила («Зане ограженъ есмь страхом грозы твоеа, Яко плотомъ твердым»[661];«Зане ограженъ есмь страхом грозы твоеа»[662]); это главная милость, которую может оказать князь нашему нищему, ее тот, видимо, по своей вине лишился и теперь во что бы то ни стало хочет получить вновь («помилуй мя, сыне великого царя Владимира, да не восплачуся рыдая, аки Адам рая; пусти тучю на землю художества моего»[663]).
* * *
Остро переживая состояние несчастья, Даниил формулирует собственные представления о счастье. В основу рассуждений на эту тему он, видимо, кладет общепринятые сценарии счастливой жизни. Их оказывается не так уж много, поначалу всего два: 1) служба у князя; 2) счастливая женитьба у богата тестя чти деля: а ту пеи и яжь[664]. Чуть позже (в первой половине XIII в., в так называемом Молении) к ним добавляются еще два: 3) уход в монастырь и, наконец, 4) служба у боярина. Однако все они за исключением первого для Даниила суть несчастье. Собственно, едва ли не все «Слово» сводится к своеобразному объяснению, почему это так.
* * *
По мнению Даниила, счастливая женитьба может легко превратиться в несчастье: стоит лишь заполучить в качестве приложения к богатому тестю злую или злообразную жену. В чем, собственно, состоит первое качество, определить довольно трудно. Гораздо проще, кажется, уяснить, почему дивее дива, иже кто жену поимает злобразну прибытка ради[665]. Тем не менее, злость жены тоже находит свое определение:
«…Ту лепше ми волъ буръ вести в дом свой, неже зла жена поняти. Волъ бо ни молвить, ни зла мыслить, А зла жена бьема бесеться, а кротима высится; Въ богатестве гордость приемлеть, а в убожестве иных осужаеть[666].Зла бо жена ни учениа слушаеть, ни церковника чтить, ни Бога ся боить, ни людей ся стыдить, но всех укоряет и всех осужаеть»[667].
Вывод: «Несть на земли лютей женской злобы»[668]- Ясное дело, что наделенная такими качествами злая жена гостиница неуповаема[669], кощунница бесовская, мирский мятежь, ослепление уму, началница всякой злобе; въ церкви — бесовская мытница: поборница греху[670], лютая печаль, истощение дому[671] и, наконец, засада от спасениа[672] последнее, возможно, самое важное.
Несомненно, все это заставляет Даниила с опаской относиться даже к супруге, внешний вид которой его вполне устраивает:
«…Аще который муж смотрить на красоту жены своеа и на ея ласковая словеса и льстива, а делъ ея не испытаеть, то дай Богъ ему трясцею болети, да будеть проклят»[673].
Жена же злообразная (образ которой постепенно вытесняет жену) усугубляет все эти качества своей внешностью:
«…Видех жену злообразну, приничюще к зерцалу и мажущися румянцемъ, и рех ей: «Не зри в зерцало, видевше бо нелепоту лица своего, зане болшую печаль приимеши»[674]
В поздней редакции (собственно, в «Молении») этот образ обретает новые черты:
«…Паки видев жену злообразну, кривозорку, подобна черту, ртасту, челюстасту, приничюще в зерцало и рекоху еи:…Не позоруи в зерцало, но зри в коросту; жене во злообразне не достоит в зерцало приницати да не в болшую печаль впадет, ввозревше на нелепотьство лица своего»[675]
Пожалуй, следует отметить, что все внешние характеристики злообразной жены здесь имеют характерологические признаки: кривозоркость не просто косоглазость[676], как нас пытаются уверить лингвисты, но еще, видимо, и неискоренимая способность на все смотреть косо; челюстастость не просто обладание большой челюстью, но и привычка периодически выдвигать эту самую челюсть вперед, ртастость не просто большеротость[677], но и стремление достаточно часто этот рот открывать, ну, а о злоязычии уже и говорить не приходится…
Да, не борзо обрести добры жены[678]…
* * *
Не менее любопытны и отрицательные характеристики монашеской жизни еще один поздний вариант потенциально счастливой жизни (или речеша княже: пострижися в чернцы[679]). И в этом случае то, что ассоциируется в данном произведении с нищетой, исключено: «иде же, братцы, и пирове, ту черьнци и черници и безаконии»[680]. Такое представление о безбедной жизни монахов прослеживается по многим древнерусским источникам XI–XIII вв. Так, можно вспомнить историю с возницей князя Изяслава, который должен был отвезти Феодосия Печерского на телеге (чтобы тот мог ночью поспать) в монастырь, но заставил игумена ехать верхом, объяснив это так: «…Черноризьче! Се во ты по вся дни порозднь еси, аз же трудьн сын. Се не могу на коне ехати»[681]. Вспоминаются и достаточно показательные вопрошания и канонические ответы по поводу того, как следует поступать монахам в случае, иже в пирех пити целующеся с женами бе — смотрения, да еще и начинаются игранья и бесовського пенья и блуднаго глумления[682] Вопросы не праздные, поскольку известно, что «в монастырех часто пиры творят, сзывают мужа вкупе и жены, и в тех пирех друг друга приспевает, кто лучеи створит пир, си ревность не о Бозе, но от лукавого бывает ревность си»[683]. С последней сентенцией вполне согласен Даниил? в этом состоит «…безаконие: ангельски имея на себе образ, а блядной нрав, святительски имея на себе сан, а обычаем похабен»[684] Именно в этом противоречии кроется несчастье для Даниила: «…луче ми есть тако скончать живот свои, нежели восприимши ангельски образ, Богу солгати: Богу нелзе солгати, ни вышним играти»[685]. Несомненно, нечистая совесть здесь несчастье.
