Ознакомительная версия.
Глава VII Общие выводы
Разбор отдельных памятников древнерусской письменности, имеющих политическое значение, позволяет начертать общий ход развития в Древней Руси учений о пределах царской власти.
Идеи, относящиеся к учению о пределах царской власти, появились в русской письменности с самого ее возникновения, т. е. сразу после принятия христианства. И с самого же начала обозначились два направления. Одно стало проводить мысль, что власть князя ограничена различными нормами. Предисловие к церковному уставу Владимира Св. видело обязательные для князя нормы в Номоканоне и в постановлениях христианских царей; черноризец Иаков выдвигал общую идею закона, митрополит Кирилл II предлагал князю любить правду и судить по правде, еп. Симеон Тверской требовал от князя соблюдения закона Божия. Другое направление, наоборот, расширяло пределы княжеской власти, подчиняя ей не одни светские дела, но и церковные. Первые представители этого направления Иларион и Никифор говорили, собственно, об обязанностях князя в области веры и христианской нравственности: князь должен заботиться о проведении в жизнь христианского закона и должен охранять чистоту веры и спокойствие Христовой церкви. Но уже в ближайшее время отсюда развилась идея подчинения князю самой церкви. Так, памятник XIII в. «Како крестьяном жити» подчиняет всех вообще членов церкви карательной власти князя, если они не слушают духовного учения, а в начале XIV в. Акиндин доказывал право князя судить митрополита, виновного в нарушении канонов.
Приблизительно со второй половины XIII в. начинает обозначаться третье направление, которое можно характеризовать тем, что оно не только не распространяет княжеской власти на область церковных отношений, но стремится противопоставить эту область государству, как нечто самостоятельное и от него независящее. Сначала такое противопоставление делается исключительно в сфере религиозно-нравственной: митрополит Петр говорит о превосходстве священства, но лишь по значению совершаемых им таинств, митрополит Алексей требует от паствы покорения святителям без всякого прекословия, но тоже лишь в церкви. Никаких политических выводов отсюда в эту пору еще не делается. Первый, пока еще робкий, намек на указание самостоятельных прав церкви можно видеть в послании неизвестного владимирского епископа к сыну Александра Невского, где находим запрещение князю вступаться в церковные дела.
Оба последние направления – одно, распространяя княжескую власть на церковные дела, и другое, склоняясь к ограничению области ее применения одними мирскими делами – ничего не говорят о нормативных пределах княжеской власти, хотя и не дают никакого основания думать, что они представляют себе княжескую власть в этом отношении вполне неограниченной: они просто оставляют этот вопрос в стороне. Но приблизительно в конце XIV или в начале XV в. происходит слияние этих направлений с первым. На месте прежних трех образуются как бы два новых направления: оба сходятся в том, что признают некоторые нормативные пределы княжеской власти, но одно из них отстаивает при этом свободу церкви, объявляет, что она не подчинена князю (причем невмешательство князя в дела церкви и составляет содержание тех норм, на обязательности которых для князя направление настаивает), другое, наоборот, церковные дела подчиняет, в том или ином объеме, князю, предоставляет ему право вмешательства в церковные дела. Оба эти направления проходят через всю русскую литературу вплоть до конца XVII в., и только в виде редкого исключения можно встретить памятники письменности, которые выставляют какие-нибудь обязательные для князя нормы, но не распространяют вместе с тем его власть надела церкви или, наоборот, допускают такое расширение его власти, но одновременно не ограничивают его никакими нормами. Как, например, исключения первого рода, можно указать в XV в. на Вассиана Рыло, который говорил об обязательности для князя евангельских заповедей, апостольских правил и христианского обычая, в XVII в. – на Тимофеева и Хворостинина, в произведениях которых читаем о правде, о человеческих обычаях, об уставах первых царей как о нормах обязательных для царской власти. Исключениями второго рода являются авторы различных повестей о Флорентийском соборе, «Повесть о белом клобуке», арх. Геннадий, Сильвестр, патриарх Питирим: все они предоставляют князю или царю участие в церковном управлении, но замалчивают при этом вопрос об ограничении власти теми или другими нормами. Что касается двух главных направлений, то они все время остаются верны раз принятым началам. Из них менее развитым было и меньше имело представителей направление, отстаивавшее свободу церкви в отношении государственной власти. К нему принадлежали в XIV в. митр. Киприан, в XV в. митр. Фотий, в XVI в. «Слово кратко»; из этого же направления вышел Никон. Идею свободы церкви находим в XV в. еще в писаниях митрополитов Феодосия и Филиппа, но без отношения к княжеской власти. Гораздо более развито было противоположное направление, проводившее идею подчинения церкви государственной власти. Оно дало такое количество писателей и отдельных памятников, что его, по справедливости, можно назвать главным направлением древнерусской литературы в развитии учения о пределах царской власти. Его проводили Кирилл Белозерский, митр. Иона, Иосиф Волоцкий, митр. Даниил, старец Филофей, поучение в чине венчания, Стоглав, митр. Макарий, отчасти Зиновий Отенский, а в XVII в. – учителя раскола и Крижанич. Особый оттенок учению об участии царской власти в делах церкви придают те памятники письменности, которые проводят идею гармонии властей. Они, с одной стороны, расширяют сферу действия царской власти, предоставляя ей участие в делах церкви, а с другой – суживают ее, предоставляя и церковной власти некоторую долю участия в делах государственных. Это мы находим, главным образом, у Максима Грека и в Стоглаве.
До середины XVI в. эти направления заполняют целиком всю политическую литературу и, следовательно, до середины XVI века мы находим в литературе только один вид ограничения царской власти, а именно: ограничение нормами. Никаких других ограничений царской власти мы за это время в литературе не встречаем; не встречаем и понятия полной неограниченности в смысле абсолютизма царской власти, в смысле права ее на полный произвол.
Приблизительно в пятидесятых годах XVI столетия впервые появляется в русской литературе учение, что царская власть ограничена другой властью. «Беседа валаамских чудотворцев» проводит мысль, что царь должен решать дела с своими князи и боляры, Курбский настаивает на том, что у царя должны быть советники шляхетского рода, «Иное сказание» валаамской беседы предлагает вселенский совет, под которым следует разуметь нечто среднее между Земским и церковным собором, и совет разумных мужей. Все три автора, следовательно, сходятся в том, что ограничивают царя Боярской думой. Степень ограничения царской власти при этом у них не одинаковая: «Беседа валаамских чудотворцев» и ее «Иное сказание» наделяют Боярскую думу, а «Иное сказание» и Земский собор, в сущности, только совещательным голосом, но Курбский идет гораздо дальше и требует для Боярской думы даже и не равной власти с царем, а гораздо большего. Царь, по Курбскому, должен слушать Боярскую думу, т. е. подчиняться ее решениям, которые получают силу независимо от утверждения царя. Это литературное движение, направленное к разделению государственной власти между царем с одной стороны, и Боярской думой или Земским собором с другой, возникло, конечно, не вдруг: прежде, чем вылиться в окончательную форму у автора «Беседы» и у Курбского, оно имело некоторую подготовку. Из числа памятников, имевших такое подготовительное значение, можно указать на некоторые произведения Максима Грека, где он предлагает царю слушать советующих полезная и почитать князей и боляр, а также поучение митрополита в чине царского венчания, где тоже говорится о милости к вельможам и князьям. Но эти предшественники «Беседы» и Курбского относятся к тому же периоду времени: их разделяют, самое большое, всего несколько десятилетий. Как реакция против ограничения царской власти другой властью, явилась теория царского полновластия. До этого времени в русской литературе совсем не встречаем учений о полноте царской власти, если не считать послания на Угру Вассиана Рыло, где мимоходом высказана мысль о необязательности для князя боярских советов. Вероятно, в таких учениях не было надобности потому, что никто в литературе и не отрицал царского полновластия. Из всей предшествующей литературы Акиндин со своей формулой «царь еси в своей земле» наиболее решительно проводил мысль об абсолютности княжеской власти, но он понимал ее абсолютность не в смысле сосредоточения всей власти в руках князя, т. е. не в смысле полноты, нераздельности княжеской власти (на это у него нет указаний), а в том смысле, что в государстве нет такого круга лиц или отношений, который бы не был подчинен князю. Сочинения Пересветова и Ивана Грозного, напротив, проводят идею полноты и нераздельности царской власти; оба автора настаивают на том, что никто не имеет или не должен иметь никакой доли участия в верховной власти наряду с царем. Право на власть принадлежит одному царю, а все остальные несут обязанность повиновения, или, по терминологии Ивана Грозного, все суть рабы. Так как учения Пересветова и Ивана Грозного явились ответом на теории ограничения царской власти Боярской думой, то понятно, что главное внимание в них было обращено на эту сторону дела, а вопрос об ограниченности царской власти нормами остался у них в тени и не получил достаточного освещения; но все-таки тот и другой признают некоторые пределы, так что и у них царская власть оказывается не вовсе безграничною.
Ознакомительная версия.
