Грех и прощение
Человек — образ Бога, но только Его отблеск; он «выше» животного, так как наделен разумом, но ниже ангела, так как испорчен с рождения. Следовательно, он обречен грешить; но необходимо, чтобы он очищался от греха. Первородный грех, покаяние и прощение на этом свете — главные составные черты христианской веры; такого единства и такой силы в других верованиях не встречается. Понятие виновности неявно отягощает человека, и нужно, чтобы он это внушал себе; забота о регламентации, столь любимой жителями Средиземноморья, привела к разработке «рамок интерпретации» заблуждений и погрешностей перед Законом Божьим или просто человеческим законом: Аристотель комментировал свойства «пороков»; св. Августин превратил их в грехи; в VII веке Григорий Великий записал их перечень; в XII веке Петр Ломбардский ввел понятие грехов «смертных», поскольку сознательных; но выражение «смертные грехи» появилось не раньше 1260 года, только под пером Фомы Аквинского. Каждый из них — отголосок пульсаций сердца или духа, произвольных или спровоцированных; они будут сопровождать человека вплоть до Страшного Суда. Значит, очевидна их связь с чертами человеческого общества, по меньшей мере на Западе. Гордыня, superbia, порождает как стремление господствовать, так и дух мятежа против Порядка или «порядков». Тщеславие поощряет притязания богачей. Зависть — движущая сила «сеньориальной» системы, так же как алчность — ее порождение. Гнев — символ человеческих отношений, как чревоугодие — символ оскорбления бедности. Похоть — одержимость плоти по отношению к душе, она заходит гораздо дальше сексуальной потребности. И к ним, как бемоль к этим семи грехам, добавляют «уныние», которое в XV веке определяли как лень — отказ от всякой человеческой инициативы в отношении сил природы, нечто вроде оскорбления Божьих замыслов. Любая иерархия этих заблуждений может быть лишь плодом личного размышления, если исключить гордыню, которая ведет к отрицанию Творца, подобно тому, как Его отверг падший архангел. Но сомнительно, чтобы текущий момент мог благоприятствовать тому или иному, например изменение режима имущественных отношений между супругами — похоти или развитие денежной системы — зависти и алчности.
Если предположить, что первородный грех искупается крещением, то это таинство, открывающее путь к спасению, имеет ценность лишь инициационного обряда — оно не исключает грехов в дальнейшем. Впрочем, постепенный отказ от крещения взрослых в начале каролингских времен в пользу крещения детей, реально не сознающих этого или даже, во время конфирмации, еще слишком юных, чтобы обладать пониманием, необходимым для любого сознательного обязательства, низвел роль крещения до простого вступления в христианскую жизнь; оно никоим образом не предохраняет нового верующего от заблуждений. Тем самым грех оказывается сознательным актом оскорбления Бога, препятствием на пути к тому спасению, которое представляет собой цель любой жизни. Необходимость осознать это, по собственному побуждению или по увещанию служителя Бога, приводит сначала к сожалениям, потом к угрызениям совести и, наконец, к покаянию. Чувство, что признание своей вины — высшая форма покорности Божеству, образцовое проявление борьбы, каковую надлежит вести со злом, побуждало первых христиан настаивать на публичной исповеди перед всеми крещеными, в том самом месте, где молятся. Чтобы виновный еще более унизился, как человеческое правосудие требовало за материальные преступления, ему следовало говорить громко и давать своими словами понять: он признает, что грешил, и обязуется более не впадать в это заблуждение. Естественно, не потребовалось долгого времени, чтобы осознать, какую опасность создают подобные декларации, искренние или нет, которые обсуждали прочие верующие, порой склонные к клевете. Возможно, из опасения, что перспектива скандала поколеблет благонамеренность и искренность грешника, ввели, с одной стороны, обязанность исповедаться минимум раз в год, с другой — «аурикулярную» исповедь, то есть на ухо священнику, наделенному правом отпускать грехи. Та и другая практика начала понемногу распространяться после X века, но первая стала обязательной только в 1215 году, а вторая — в 1255 году.
Прощение признанных грехов, отныне возведенное в ранг покаянного таинства, тесно связывалось с признанием, естественно, при условии серьезного раскаяния. Такое отпущение, которого пылко желал умирающий в виде последнего помазания и прощения, было самым сильным оружием церкви из тех, какие давали ей власть над верующим: нет спасения, если душа осталась нечиста. А для такого прощения требовалось покаяние и, следовательно, искупление. Эта сфера — одна из самых известных в христианской практике: ведь речь не только о погружении в нескончаемые молитвы или о заказе нескольких месс в надежде, что они искупят грехи покойного. Требовалось личное усилие: «пенитенциалии», дошедшие до нас, начиная с ирландских VIII века до других XI и XII веков, тарифицируют посты и бичевания, каких требовали те или иные грехи. Но искупление могло быть и менее тягостным.
Дар в виде движимого или недвижимого имущества, разовая или пожизненная рента, решение о назначении которых принималось в момент прощения грехов и в основном in articulo mortis (на смертном ложе (лат.)), представляли собой самую простую, самую расхожую и, в зависимости от социального уровня грешника, самую тяжелую форму такого искупления. Эти дары передавались церкви — естественной посреднице в общении с потусторонним миром, и легко представить, с каким усердием и какими задними мыслями монахи или каноники в качестве душеприказчиков поощряли грешников сделать такой шаг. Но несложно было найти и менее сомнительный путь к спасению, путь, пройти по которому было труднее, — искупительное паломничество к святым местам, которое уже само по себе могло разорить паломника до конца его дней.
Так христианский народ и жил — между скверной и надеждой. В эти «простые» века за путем, который надо было пройти, чтобы правильно совершить «переход», внимательно надзирали хранители закона. Но только знал ли верующий, как его распознать?
Вот я добрался до самой вершины пути, пройденного с тех пор, как упоминал тело, утварь, навыки или жизненную среду. И моя речь путается, я не в состоянии справиться с метафизическим измерением своих персонажей. Тем не менее именно здесь находится ключ к средневековью, может быть, самый главный; и я непрестанно вспоминал Веру, Спасение, Высшее существо как актеров на первые роли в эти века. Не суть, можно ли их называть христианскими или нет; это спор о терминах. Весь этот мир плавал в океане благочестия, духовных верований, бесспорно, прегнантных: кто в него не погружен, к этому миру не принадлежит; и я боюсь в нем утонуть.
Чтобы найти себе первую опору, можно было бы начать с очерка о словах. Вера, именуемая foi, fides, вера одного человека в другого или «верующего» (fidèle) в Бога — это ни в коей мере не форма благочестивого, религиозного мышления, а всего лишь признание договора, принятого обеими сторонами и исключающего всякое трансцендентальное понятие. Некоторые мыслители, равнодушные к сакральному, могли даже написать, что вера предполагает структуру мышления, довольно близкую к структуре светского «феодализма». Чтобы ей служить, якобы надо прибегать к ритуалам, формулам, обязательствам, предполагающим внимательный надзор для провешивания пути, по которому надлежит идти; таким образом, структура церкви — это матрица для веры. Вера как croyance, credentia, — это просто доверие, более или менее временное, другому человеку; credere означает ссужать, давать «кредит», иметь право требовать с кого-то уплаты долга (créance), это слово куда более профанное, чем сакральное. В применении к сакральной сфере оно извращает само себя, потому что сакральное — это то, что недоступно разуму, то, в чем содержится исключительно духовное, непознаваемое: по всей логике, croyance там встретить невозможно. Не больше нам повезет и с religio — это «перечитывание», скрупулезность, даже уважение; это никоим образом не понятие морального порядка: иметь «религию» — труда значит просто иметь моральное обязательство; это не догма и не ритуал. Что касается pietas, это выражение нежности и преданности — древние почитали Пиетас как богиню семьи и даже дома.
Итак, этот обзор слов не дал нам ни одного ответа. В поведении средневекового человека и, несомненно, даже любого человека в любые времена отношения с Высшим существом включают одновременно доверие, соглашение и обязательство со стороны духа, витального веяния, первого смысла слова «душа», âme, anima; и, как всякое проявление человеческого начала, она требует, чтобы к ней приблизили содержимое, содержащее и объект. При всех сомнениях, которые мне внушает это слово, я буду употреблять слово «вера» (foi), чтобы упростить себе задачу.
