Никто, ни один человек (или группа)в России не хотел, чтобы положение оставалось таким, каким оно стало после Февраля. Все хотели перемен — одни назад к прошлому, другие рвались вперед, третьи сами не знали, чего они хотели, причем часто и первое, и второе, и третье совмещалось в одном лице.
Дворяне хотели восстановления монархии во всей ее первобытной прелести (я, разумеется, везде говорю о классах, о подавляющем большинстве, а не об отдельных липах, тем более, исключениях из правил, вроде дворянина большевика или выходца из рабочих или крестьян — белогвардейца), буржуазия хотела поставить на место рабочих, но монархии дофевральской не хотела (хотя и была готова согласиться с ней в крайнем случае) — хотела «более умеренной». Единственное, что русской буржуазии понравилось в буржуазном государстве, так это то, что она сама, так сказать — непосредственно, запускала руку в казну, воруя так и в таких размерах, как ей и не снилось даже при «царе-батюшке».
Рабочий класс хотел (по крайней мере — большевики хотели, то есть несколько процентов от общей численности рабочих)сбросить со своей шеи буржуазию и, во всяком случае, рабочий класс хотел улучшения своего положения.
Крестьяне хотели земли.
И все, даже последний палач в белогвардейской контрразведке, хотели «истинной» свободы. Только понимал каждый свободу — по-своему.
Это — желания. Сами по себе желания тоже значат много, но так уж устроена жизнь на нашей планете, ничего тут не поделаешь, что желания вторичны, а первичны — проявления экономики. «Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно, как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английских и французских писателей XVIII века, называет „гражданским обществом“, и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии. Начатое мною в Париже изучение этой последней я продолжил в Брюсселе, куда я переселился вследствие приказа г-на Гизо о моей высылке из Парижа. Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обуславливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а. наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того. что он сам о себе думает, точно также нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество всегда ставит себе только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества».
Революции в Германии и Венгрии «по образу и подобию русской» не могли не потерпеть поражения именно потому что в отличие от России там не стоял так земельный вопрос, крестьянский, но были, конечно, и другие причины, главная из которых — частный капитализм еще далеко не исчерпал себя в этих странах, а те, кто встал во главе этих революций, довершили дело слепым копированием русского опыта, совершенно не подходящего для более развитых капиталистических стран. Это еще один довод против Ленина — в Германии, Венгрии создалась сходная с положением в России отчаянная обстановка, кроме двух главных моментов: более развитого капитализма и менее острого крестьянского, земельного вопроса. Ленин искал причины поражения Германской революции в «предательстве социал-демократов», «мировом империализме» и т. д., а действительные причины были куда более основательными, особенно в Германии; в менее развитой Венгрии, возможно, только прямая интервенция перетянула чашу весов. Но, если есть сила, которая организует крестьянство для борьбы за его крестьянские интересы — буржуазия или пролетариат, вернее организация, партия, считающая себя выразительницей интересов пролетариата, — в крестьянской стране, там победа обеспечена, как это т произошло в России. Польские крестьяне убивали красноармейцев не столько потому, что они были «москали», а потому, что Дзержинский, со свойственной ему решительностью, вместо того, чтобы продолжить раздачу земли крестьянам, начал организовывать коммуны на уже розданной буржуазным правительством земле. Жизнь ответила Дзержинскому столь же решительно.
Ход мыслей Ленина известен — в феврале буржуазно-демократическая революция, потом «бурное развитие», а в октябре — революция социалистическая. Все это очень красиво и р-р-революционно, но за восемь месяцев Россия, конечно, не могла превратиться из крестьянской страны с отсталой, слаборазвитой промышленностью и неграмотным населением в высокоразвитую страну с преобладанием пролетариата. «Что если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех остальных западноевропейских государствах? Изменилась ли от этого общая линия развития мировой истории? изменились ли от этого основные соотношения основных классов в каждом государстве, которое втягивается и втянуто в общий ход мировой истории?
Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный „уровень культуры“, ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы». Да потому, что «деревья не растут да небес», как говорил Энгельс, и нельзя собрать урожай до того как зреешь поле. Эта цитата — яркий пример того, как материалист, марксист Ленин под влиянием реальных общественных отношений стал идеалистом и бланкистом. Что это за проповедь исключительности русского пути? Причем здесь другие государства, когда речь идет о России? Никакая даже сверхбезвыходная ситуация не может открыть никаких возможностей, если нет материальных предпосылок. Здесь марксизмом и не пахнет. Чистейшей воды авантюризм. Уровень культуры как раз во всех развитых западноевропейских государствах был примерно одинаков и на порядок выше, чем в России, Ленину это было известно лучше, чем кому бы то ни было, т. к. половину сознательной жизни он прожил в этих странах и не мог не видеть разительного контраста. Кроме того, он сознательно или бессознательно, но передернул — суть вопроса не в «уровне культуры», если ты, конечно, стоишь на позициях марксизма, а в уровне экономики, но здесь же надо сказать, что в общем-то Ленин говорил правильно, при одном условии — если бы он говорил не о социализме, а о государственном капитализме.
