- Нет, я русский.
- А что же это за немецкая фамилия такая - Краузе?
- Ну, может быть, кто-нибудь из моих далеких родственников был немцем, потом обрусел.
- Да, рассказывайте сказки!
Он что-то написал на моей справке, которую я получил вместо паспорта и военного билета, и через пару дней мне сообщили, что я зачислен в стройбатальон. Мы могли жить у себя на квартирах, но к определенному часу должны были приходить на работу и участвовать в строительстве военного объекта, рыли траншеи для огромного фундамента. Они были очень глубокими, и снизу стала проступать холодная вода. Вскоре мы рыли уже по колено, а потом по пояс в воде. Я сильно простудился. У меня свернуло набок голову и шею, я ходил скрюченный, не мог разогнуться.
Однажды я получил приглашение выступить на концерте в честь открытия Дома работников искусств Киргизии и по окончании его, по-прежнему скрюченный, поплелся к себе домой. Вдруг вижу - в двухэтажном домике открыта настежь дверь, за столом сидит военный и что-то пишет. Оказалось, что это приемная военкомата Киргизской ССР. Я решил попытаться записаться на следующий день на прием. Поздоровался с секретарем и сказал, что хотел бы поговорить с военкомом. "Подождите, я сейчас доложу". И через минуту услышал: "Начальник вас ждет". Увидев меня, военком улыбнулся, встал из-за стола, поздоровался со мной и спросил:
- Что это с вами такое?
Я все ему рассказал.
- Я слышал вас на концерте,- сказал он,- и уверен, что вас нужно беречь. Ведь война не будет длиться вечно! Год-два, и она закончится, а вы будете петь в Большом театре! Попомните мое слово!
Он вселил в меня такую радость, как будто у меня выросли крылья. Я воскрес.
- Чем же я могу вам помочь? Может быть, вас отправить в Алма-Ату? Там ведь ансамбль Среднеазиатского военного округа, и вы можете работать в ансамбле. Я позвоню, и все будет в порядке.
- Конечно, это было бы хорошо, большое вам спасибо,- говорю.- Но лучше бы мне поехать в Ташкент, где сейчас находится Ленинградская консерватория. Тогда я мог бы продолжить свое музыкальное образование.
- Давайте ваши документы.
Я ему дал справку, и он на ней написал: "Снять с учета, выдать документы, отправить на учебу в Ташкент".
На следующий день я опять пришел к военкому города Фрунзе, так как он тоже должен был поставить свою подпись, и он сначала открыл было рот, чтобы меня выгнать, но, когда прочитал резолюцию вышестоящего начальника, только сжал губы. Я уехал в Ташкент.
Очень сожалею о том, что не помню имени, отчества и фамилии военкома Киргизии, который так ко мне сердечно отнесся и оказался прорицателем моей судьбы: действительно, уже через год я был солистом Большого театра.
Я приехал в Ташкент, спел в консерватории перед педагогами, очень всем понравился, мне назначили преподавателя, но случилось опять непредвиденное. Я заболел малярией. Приступы повторялись через день, и температура поднималась выше сорока. Я терял сознание. Когда я чувствовал приближение приступа, то садился где-нибудь около дерева и час или полтора приходил в себя. Кроме того, я получал очень маленькую стипендию, денег не хватало, положение вскоре стало бедственным.
Как-то, когда я во время приступа сидел у себя в комнате, пришел Павел Серебряков, который был директором консерватории.
- Здравствуйте,- говорит.
- Здравствуйте,- отвечаю я еле-еле.
- А почему,- он спрашивает,- вы не встаете, когда входит директор?
- Да я бы рад встать, но у меня нет сил.
- А что такое?
Я ему все рассказал. Он предложил:
- Поезжайте сейчас на лесозаготовки, мы организовали группу заготовителей дров для филармонии. Там хорошие бесплатные пайки. Правда, мяса нет, но есть картошка, крупы, сахар, овощи. Я вам советую поехать. Это в сторону Чирчика.
Я отправился на лесозаготовки, но малярия продолжала меня бить через день. Я уже стал худой, как палка. И мой товарищ, тоже бас, Виктор Морозов, однажды сказал: "Брось ты свою малярию. Я достал бредень, чтобы наловить рыбы. Полезем, заведем его, поймаем рыбы, вся твоя малярия пройдет".
И я полез в ледяную реку. Она была довольно глубокая - по пояс, а то и по грудь. Поймать мы ничего не поймали, но я так замерз, что у меня зуб на зуб не попадал. Меня положили на матрац и накрыли чем попало. После этого малярия у меня действительно прошла. Когда я рассказал об этом врачу, тот покачал головой: "Хорошо, что так кончилось, а мог бы и умереть".
Однажды на заготовки леса приехал посыльный из консерватории. Он привез нам продукты и распоряжение, чтобы я срочно явился к директору. Пошел я один в Ташкент, это километров пятнадцать. Прихожу к Серебрякову, он говорит: "Сейчас организуется бригада артистов от нашей консерватории, нужно поехать обслужить фронт. Вы пели здесь и всем понравилось. Мы хотим, чтобы вы поехали. Что вы нам можете спеть?"
Я спел две или три арии, и комиссия и директор были удовлетворены.
Нам дали обмундирование, кирзовые сапоги, брюки-галифе, гимнастерки, пайки, и наша бригада, шестнадцать человек, поехала на фронт. Сначала мы заехали в Москву, чтобы узнать более точно, куда мы командируемся. Я зашел к себе домой, а потом забежал к своему педагогу А. К. Минееву. Он очень обрадовался, увидев меня, расспросил, откуда я, поинтересовался, как звучит голос, и я тут же ему спел. Минеев удивился:
- Вы так выросли, голос окреп! Откуда это у вас?
- Я много выступал с оркестром, с хором,- отвечаю.
- Завтра же переговорю с Самосудом, чтобы вас прослушали в Большом театре.
Основная группа Большого театра находилась тогда в эвакуации в Куйбышеве, а в Москве оставалась небольшая ее часть, которая выступала в филиале. Минеев сдержал свое слово, и на следующий день я, как был, в старенькой потертой гимнастерке и в сапогах, предстал перед Самосудом. Я понимал, какой передо мной замечательный музыкант и строгий судья, и, конечно, очень волновался. Но делать нечего, назвался груздем - полезай в кузов. Самуил Абрамович был очень доброжелательным, милым и обаятельным человеком. Он пригласил меня пройти на сцену и спросил, что я буду петь. Я назвал несколько арий. Он предложил: "Давайте Гремина". Я спел Гремина. "Давайте Сусанина". Я спел Сусанина. "Давайте Дона Базилио". Я спел Дона Базилио. "Ну, хватит, теперь идите сюда".
Я смотрю, в зале сидит много народу - репетиция какая-то была, и происходило это в антракте между репетициями.
- Вот, познакомьтесь,- говорит Самуил Абрамович.- Вы узнаете? Валерия Владимировна Барсова, Никандр Сергеевич Ханаев. А это Владимир Михайлович Политковский и Леонид Филиппович Савранский. Видите, какие артисты вас слушали! И вы им понравились. Как, берем его?
Они все засмеялись и говорят: "Ну разумеется, берем, берем!" И тут Самуил Абрамович, как всегда в нос и картавя, произнес:
- У вас европейский голос, но вы еще очень молодой, поэтому сразу на большие партии не рассчитывайте, будете петь маленькие.
- Ну конечно, Самуил Абрамович! - восклицаю.- Такое счастье - попасть в театр! А уж там что дадите, то и буду петь. Но ведь мне нужно ехать на фронт. Я еду с бригадой и не могу подвести товарищей.
- А... это правильно. Подводить товарищей не нужно. Поезжайте на фронт, а потом приедете, тогда будете работать.
И я уехал с бригадой. Сначала мы поехали на Брянский фронт, на котором пробыли три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Зима стояла страшно холодная. А какие у нас концертные залы были? В лучшем случае изба. Или же просто выступали на опушке леса под елками. Или в разбитой церкви, где ни окон, ни дверей и такие сквозняки, что хуже, чем на открытом воздухе. А чаще всего выступали в землянках. Из части в часть мы шли пешком, а в саночки складывали свой скарб. Порой же нас перевозили на лошадях, запряженных в сани.
За шесть месяцев на двух фронтах мы дали около трехсот концертов.
Начинали ансамблем: "Идет война народная, священная война". Дальше я пел два дуэта с тенором Альпертом, певцом Одесской оперы. Один дуэт белорусский - "Веселуха моя", комический, а второй в том же плане Даргомыжского "В селе малом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил". С заслуженной артисткой Людмилой Грудиной, работавшей потом в Кировском театре, мы исполняли дуэт Карася и Одарки из оперы Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем". Затем я пел сольные две-три вещи и заканчивали опять бравурной песней. Когда мы пели на открытом воздухе, то к концу концерта челюсти сводило и губы уже не могли артикулировать. Я еле-еле выговаривал слова. И каждый раз думал: "Ну, простудился!" Но ни разу никто не заболел, хотя пели много. Мобилизовывало ощущение, что наше дело нужно для фронта, для победы.
Много было забавных случаев. Руководил нашей бригадой профессор А. Б. Меерович, человек бесстрашный. Он не скрывал, что хочет заработать орден, и говорил: "Мы будем обслуживать самые передовые части". И мы действительно выступали в таких подразделениях, что немцы тоже слушали и "аплодировали": обстреливали нас из минометов. Вот мы в землянке поем, закончился номер бух! - на нас сыплется земля. Это немецкие "аплодисменты".
