Судьба храма св. Софии и приведенная легенда невольно пришли мне на память, когда объявлено было в газетах об учреждении особой комиссии для пересмотра нашего законодательства, действующего в новом суде, о котором симпатичный поэт говорит:
Благочестивыми воздвигнут был руками,
Как благолепный храм России, новый строй,
Пред алтарем служил тот деятель былой,
И верующих сонм теснился в этом храме;
Теперь он опустел; все входы прах занес;
Священнодействий нет; он темен и печален,
И ползает в нем гад, и, лая, бродит пес,
Как средь заброшенных развалин.
Необходимость приведения в порядок запущенного храма правосудия признается ныне всеми, необходимость пересмотра бесчисленных «пестрых» новелл, сыпавшихся как из рога изобилия чуть не со дня открытия новых судов[20] и облепивших со всех сторон стройное монументальное здание Судебных Уставов, бьет в глаза всем, даже завзятым практикам, равнодушным к вопросам об архитектонике, стиле и вообще равнодушным к теоретическим руководящим началам.
Мы накануне очень крупного события: мы накануне пересмотра Судебных Уставов и новелл. Что он принесет с собою? Действительный ли коренной ремонт «благолепного храма», согласный с планом первых храмоздателей, или только наружную подчистку для устранения бьющей в глаза пестроты, замазку трещин и щелей и единообразную окраску в один цвет старого остова здания и новых пристроек? Кто знает? Qui vivra – verra!
Есть только один прискорбный признак, благодаря которому нельзя поставить чересчур радужную прогностику для стоящей на очереди великой законодательной задачи, а именно: современное вялое, апатическое настроение общества, образ мыслей нынешних «властителей дум». Оставляя в стороне невежественную, крепостническую клику литературы «мещерского» толка, дикие и алчные вожделения которой слишком нелепы, невежественны и несвоевременны, чтобы могли рассчитывать на большое сочувствие и применение, что же представляет господствующее большинство органов современной безыдейной печати, как не более или менее откровенное отрицание всяких твердых руководящих принципов, всякой последовательной рациональной программы? «Здоровая традиция всякой литературы, претендующей на воспитательное значение, – говорил Салтыков, писатель, равно великий и как мыслитель, и как художник, – заключается в подготовлении почвы будущего… Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека. Утопизм не пугает, потому что он может запугать и поставить в тупик только массу. Типы, созданные литературою, всегда идут далее тех, которые имеют ход на рынке, и потому-то они кладут известную печать даже на такое общество, которое, по-видимому, всецело находится под гнетом эмпирических тревог и опасений. Под влиянием этих новых типов современный человек незаметно для самого себя получает новые привычки, ассимилирует себе новые взгляды, приобретает новую складку, – одним словом, постепенно вырабатывает из себя нового человека. Что бы было в таком случае, если бы литература, забыв о своих воспитательных задачах, пошла по другому пути… хоть, например, по пути бесплодных обращений к прошлому или… являлась не воспитательницею-руководительницею общества в его исканиях идеалов будущего, а обуздательницею и укротительницею»[21].
Достаточно бросить беглый взгляд кругом, чтобы убедиться, насколько удачно выполняет указанный выше великим учителем завет современная литература, идеалы которой В. С. Соловьев в противоположность платоновским идеалам, с их высоким полетом под самое поднебесье, верно назвал ползучими и низменными.
Интересы дня, часа, минуты с отрицанием всяких общих кабинетных теоретических измышлений – вот лозунг мудрецов века сего, для которых невыносима всякая рациональная программа, будь она «составлена, как писал Н. А. Милютин, хоть семью мудрецами и изложена на четвертушке бумаги»[22]. Если вы стоите за принципы, если вы доказываете, что без них невозможно никакое разумное законодательное строительство, рассчитывающее на будущность, значит вы фантазер, теоретик, вы заражены «доктриною», а доктрина – это клеймо, которое навсегда дискредитирует человека, это разрывная пуля, которая наповал убивает «серьезного» публициста пред общественным мнением, по уверению нынешних «трезвых» его руководителей, твердящих на разные лады: доктрина – вот чума, доктрина– вот причина и т. д.
Нелегко созидать что-нибудь прочное и жизнеспособное при таком настроении литературы, нелегко даже производить целесообразный капитальный ремонт.
Нам говорят, какое кому дело до «либеральных принципов», нужно только, чтобы «суд был судом», чтоб существовало «правосудие». И прекрасно, но разве этим что-нибудь определенное сказано, указано или предрешено? Ведь все равно, что больному, ищущему выздоровления, прописать здоровье… – Вы хотите правосудия? – Позвольте, да кто же желает чего-нибудь другого или большего? Je пе demande mieux que да, как говорят французы. – Но ведь и Джефрайсы, Шешковские, Бенкендорфы всех времен тоже взывали к правосудию. Вопрос, стало быть, не в целях, а в путях и в средствах[23] достижения правосудия. Дело в том, что без так называемых «либеральных» принципов, т. е. без гласности, суда присяжных, несменяемости судей, отделения суда от администрации и других либеральных принципов невозможно осуществление «правосудия», как невозможно здоровье организма без чистого воздуха, свежей пищи и пр. Иным не нравится название «либеральный», ну, и бог с ним,—
Будем называть их более благозвучным для современного слуха эпитетом: «консервативные»[24], благо они существуют и с грехом пополам применяются у нас в течение почти трех земских давностей.
Но, устраняя вопрос о названии, нужно, однако, твердо помнить и вполне проникнуться убеждением: во-первых, что без этих рациональных основоначал, как свидетельствует и общеевропейский, и наш собственный опыт, абсолютно невозможно водворение правосудия, и, во-вторых, что сила и последствия их проявляются только тогда, когда они проведены строго последовательно, в полном объеме, а не в гомеопатических дозах, – словом, когда судебное законодательство составлено не ощупью и паллиативным способом, а согласно рациональной или радикальной программе, основанной на общих «непреложных»[25] научных принципах.
Зная очень хорошо, как пугает нынче все, что хоть издали пахнет радикализмом, я тем не менее решаюсь утверждать, что только радикальное, т. е. всестороннее проведение известного начала может обеспечить водворение связанных с ним благ. Не могу не привести на первый раз в подкрепление своего положения авторитет публициста, благонадежность коего в наше время, кажется, не может быть заподозрена.
«Многие думают, – писал он, – что правило благоразумия будто бы требует не вдруг заводить хорошее, но понемножку и по частям; так, например, вполне признавая необходимость реформы судоустройства, не споря о преимуществе гласности и других начал рационального судопроизводства, иные думают, что вводить их можно только по частям. У этих людей всегда на языке незрелость общества, неразвитость народа и т. п. Они думают, что дело пойдет лучше, когда такому, по их мнению, обществу будут давать лучшее устройство понемногу, сначала заведя одну часть, потом другую. К сожалению, они забывают, что всякая система может развиться и принести пользу только тогда, когда взяты ее начала во всей их истине и полноте. Если вы хотите получить благотворное действие от тех начал, в благотворности которых не сомневаетесь, то дайте им возможно ближайший простор, допустите их действовать с наибольшею силой, не компрометируйте, не ослабляйте, не разрывайте, не разрушайте связи, без которой они теряют всякий смысл[26].
Только при таком радикальном всестороннем проведении основных начал рационального судоустройства и возможно ожидать действительного улучшения судебного дела. Если бы состоялся пересмотр и применение Судебных Уставов в таком направлении, то тут только в первый раз был бы сделан откровенный, искренний, честный опыт практической проверки этих начал. Говорим «первый», потому что, как свидетельствует история судебной реформы, частью само наше судебное законодательство[27], главным же образом осуществление его на деле обставлено было с самого открытия нового суда так неблагоприятно и двусмысленно, что М. Н. Катков ввиду первых и очень ранних попыток к колебанию гласности и несменяемости уже осенью 1866 г., с нескрываемою душевною тревогою за участь дорогих институтов, защищал их в следующих прочувствованных строках, искренность которых невозможно заподозрить. Указывая на враждебное отношение к новому судебному строю со стороны старой «бюрократической администрации, бывшей все во всем», красноречивый публицист продолжает:
