Поставив корабли на якорь, Ушаков поехал представиться новому начальнику. Фон Дезин принял его в своем рабочем кабинете. Он был внешне любезен, но полное выхоленное лицо его в течение всего разговора оставалось бесстрастным, на нем не всколыхнулось даже подобие интереса к докладу о столь продолжительном и трудном походе. Можно было подумать, что обо всем этом ему уже известно и он ждал от Ушакова не доклада, а что-то другое, не связанное с его походом. Начальствующий адмирал не оживился даже тогда, когда Ушаков, уставший от его равнодушия и желавший быстрее закончить доклад, сообщил, что многие суда, вернувшиеся из похода, имеют течь и требуют серьезного ремонта.
— Подайте рапорт, рассмотрим, — бесстрастно сказал он на это. — Что еще?
— Многие офицеры не обеспечены жильем.
— Рапорт, — снова сказал адмирал. — Нами будут приниматься во внимание только рапорты. — Он подождал немного и назидательно продолжал: Дисциплина, почитание порядка — таково непременное условие, которое я ставлю перед всеми чинами. Я искренне надеюсь найти в вашем лице ревностного служителя и помощника в делах наших.
Терпение Ушакова иссякло. Он резко поднялся и стал поспешно откланиваться:
— Благодарю за прием. Честь имею!..
Он был расстроен. Обида душила его. "Боже, — думал он, направляясь в обратную дорогу. — И я должен соизмерять свои действия с повелениями этого человека! Как же теперь жить?"
Вернувшись в Севастополь, он сел за бумаги. Надо было подготовить отчеты, связанные с завершением похода, написать рапорты, затребованные фон Дезином. Когда из Средиземного моря эскадра держала курс к родным берегам, он мечтал о встрече с Павлом I, на которой мог бы лично доложить о содеянном, высказать кое-какие соображения относительно состояния Черноморского флота. Теперь эти мечты представлялись ему наивными, смешными. Столкновение с действительностью как бы отрезвило его. Он многое понял, присматриваясь к тому, что делалось вокруг. Его завоевания в Средиземном море уже не имели прежней цены. Ионические острова никого более не интересовали. Во внешней политике двора произошел крутой поворот. В поведении Павла I вообще было много странностей. В сношениях с другими государствами он шел обычно не от здравого смысла, а от настроения, амбиции. Именно его амбициозность послужила причиной разрыва отношений с Англией. Русского императора взбесил "недостойный торг", затеянный Англией в связи с оплатой ею части расходов по содержанию русских войск в Италии. Его честолюбие было уязвлено также нежеланием англичан считаться с ним как великим магистром Мальтийского ордена: захватив остров Мальту, те хозяйничали там как хотели… Желая досадить бывшей своей союзнице, Павел вместе с монархами Пруссии, Австрии и Дании возродил так называемый "Северный нейтралитет", имевший целью воспрепятствовать господству Англии на морях. Мало того, он повелел наложить арест на английские суда, находившиеся в водах России, а самих англичан, управлявших оными судами, сослать в Калугу. Что же касается первого консула Франции Бонапарта, то из заклятого врага он превратился в его друга. Бонапарт во всеуслышание заявил, что готов подарить Павлу Мальту (которая, увы, ему уже не принадлежала) и этим сразу же покорил сердце русского императора.
Ранней весной 1800 года в Севастополь пришла весть о неожиданной кончине Павла I и вступлении на престол его сына Александра. В церквах зазвонили колокола. Люди крестились: царство ему небесное. Покойный государь хотя и вреда чинил немало, так ведь о покойниках худо не говорят!.. А вскоре поползли слухи, что царь умер не своей смертью, а его задушили, как задушили когда-то родителя его Петра III.
Ждали перемен. Ждал их и Ушаков, закончивший наконец отчеты о плавании в Средиземное море. В глубине его души еще теплилась надежда, что в Петербурге вспомнят о нем, вспомнят и позовут. И о нем действительно вспомнили. Спустя несколько месяцев после смерти Павла I в Севастополь пришел указ Адмиралтейств-коллегии: Ушакову повелевалось сдать командование эскадрой и прибыть в Петербург.
В столицу Ушакова провожали старые друзья, в числе которых был и Пустошкин, много лет служивший под его началом и недавно произведенный в контр-адмиралы.
— Известно ли тебе, Федор Федорович, что фон Дезина тоже в Петербург вызывают? — сказал Пустошкин Ушакову. — Слух есть, будто фон Дезин в Петербурге останется, а тебя на его место. Впрочем, — добавил Пустошкин, — если судить по справедливости, такое решение будет правильным. Этот пост тебе еще при Потемкине принадлежал.
Ушаков с сомнением покачал головой:
— Поживем — увидим.
Ушаков ехал в Петербург со смутными надеждами и сомнениями. В кармане у него лежал манифест Александра I по случаю вступления на престол. Он много раз вытаскивал этот манифест и вчитывался в слова молодого императора, звучавшие как присяга: "Восприемля престол, восприемлем и обязанность — управлять Богом нам врученный народ по законам и по усердию августейшей бабки нашей, императрицы Екатерины Великой". Сколько восторгов вызвали эти слова у русского дворянства! Литератор Карамзин посвятил Александру оду, в которой писал:
Как ангел Божий ты сияешь
И благостью, и красотой
И с первым словом обещаешь
Екатеринин век златой.
Ты будешь солнцем просвещенья
Наукой счастлив человек!
И блеском твоего правленья
Осыпан будет новый век.
"Неужели и в самом деле наступило время торжества справедливости? — спрашивал себя Ушаков и тут же отвечал собственным мыслям: — Вряд ли. По разговорам, новый царь не очень решителен, а при недостатке решительности благие намерения могут остаться только намерениями…"
Прибыв в Петербург, он сразу направился в Адмиралтейств-коллегию. Странное, трепетное чувство овладело им, когда он поднимался по широким ступеням в приемную вице-президента. Ему все казалось, что он слишком спешит, что перед встречей с Мордвиновым надо бы где-то посидеть, отдохнуть, собраться с мыслями. Но возвращаться было поздно.
Приемная кишела народом. Кто-то куда-то уходил, кто-то приходил…
Ушаков представился дежурному штаб-офицеру.
— Вице-президент занят, — сказал ему дежурный штаб-офицер, — но я постараюсь, чтобы вас принял кто-нибудь из членов коллегии.
В это время появился невысокий смуглолицый человек с адмиральскими знаками отличия, и находившиеся в приемной офицеры тотчас зашушукались между собой. Адмирал держался с такой вызывающей самоуверенностью, словно пришел в подчиненное ему учреждение. Он сказал что-то штаб-офицеру, и тот сразу же устремился в кабинет вице-президента.
Это был маркиз де Траверсе. Ушаков много слышал о нем. Уроженец Франции, маркиз поступил на русскую службу, как говорил сам, с надеждой обрести громкую военную славу. Во время русско-турецкой войны он некоторое время командовал отрядом русских кораблей в Черном море, где действительно обрел славу, только не славу флотоводца, а капризнейшего эгоиста и истязателя низших чинов. Рассказывали про него такой случай. Однажды во время сражения один турецкий корабль сел на мель, и его капитан, видя безвыходность положения, решил сдаться приблизившемуся русскому фрегату. Но в этот момент появился корабль маркиза. Увидев, что турки сдаются командиру фрегата, а не ему, он в великой досаде приказал открыть по судну, выбросившему белый флаг, артиллерийский огонь. Неприятельский корабль был разнесен в щепки, хотя и не оказывал сопротивления. Князь Потемкин, узнав об этом случае и раскусив, что за человек этот маркиз, решил от него избавиться и выпроводил в Петербург. Все тогда думали, что маркиз уехал к себе во Францию. Ан нет, здесь остался, поднялся до полного адмиральского чина.
— И где же он теперь служит? — поинтересовался Ушаков.
— Направляют главным командиром Черноморских флотов.
— А фон Дезин?
— Фон Дезина переводят в Адмиралтейство. Государь соизволил включить его в Особый комитет по образованию флота.
Ушакова даже качнуло в сторону. "Боже, что делается на свете!.. Комитет по образованию флота! А разве до учреждения сего комитета флот пребывал в небытии?.."
Между тем, выйдя из кабинета вице-президента и проводив туда ожидавшего маркиза, штаб-офицер подошел к Ушакову.
— Пожалуйте в седьмую комнату, — сказал он ему, — там вас ознакомят с указом о назначении вас командиром гребных судов Балтийского флота.
— Благодарствую, — сгорая от унижения, не своим голосом ответил Ушаков. — Лучше в другой раз…
Он не помнил, как выскочил из Адмиралтейства, как оказался на берегу Невы. Ему легче было перенести рану телесную, чем такой вот удар, рассчитанный хладнокровным мстительным умом. Должность, которую ему давали, не соответствовала ни его заслугам, ни опыту. Гребные суда давно утратили роль в морских сражениях, на них смотрели как на нечто отжившее свое и теперь годное лишь на топку. Но не это щемило больше душу. Бог с ней, с должностью, не в чинах счастье. Где бы ни служить, лишь бы служба шла на пользу отечеству. Его убила обставленность назначения, то заранее обдуманное выражение недружественности к его судьбе, имевшее целью унизить, развенчать его как выдающегося флотоводца. "А еще надеялся, что вернут меня в Херсон", — укоряюще усмехнулся над собой Ушаков, вспомнив последний разговор с Пустошкиным.
