Никулин поднял голову и проговорил со вздохом:
— Вот сейчас я еще хожу и вижу, как на дворе темнеет.
А через 3/4 часа мой висок пробьет пуля…
Не выдержал и опять заплакал. Всю жизнь не верил в Бога, а вот теперь верю.
Смирнов с тоской в голосе на это заметил:
— Верь — не верь, все равно уже смертью пахнет.
Затем обратился к нам и сказал:
— Никогда, товарищи, ни на кого не надейтесь и живите своим умом. А главное — не стремитесь к легкой наживе. В погоне за ней я погиб… Как бы хотел теперь исправить свою ошибку… Но видно — поздно… Трудно умирать…
Васильев все время шагал по камере, по временам ложился на нары.
— Все пропало — с дрожью в голосе воскликнул он.
Осталось каких-нибудь четверть часа… Позже вспомнил:
— Когда мы шли в суд, навстречу нам пронесли три гроба… Я чувствовал тогда, что это не к добру…
До 7 часов оставалось каких-нибудь 5-10 минут. Старались без перерыва говорить. Смотрели наверх в окно и все время курили.
Васильев снял теплую фуфайку и отдал ее моему соседу, а Никулин передал мне оказавшиеся у него в кармане 1.000 рублей. В это время принесли ужин, но смертники есть не стали. Отдали ужин нам. Начали сговариваться, кому первому идти на расстрел.
Обычно вызывали по списку, а в списке стоял первым Васильев.
— Что же, — сказал он, — пойду первым. Ровно в 7 часов наверху показалась чья-то голова и, обращаясь к дежурному, закричала:
— Давай одного.
Все трое вздрогнули, сняли шляпы. Подошли к нам прощаться. Потом поцеловались друг с другом, сбились в один угол, но никто не решался выходить первым.
— Выходили один! — громко крикнул дежурный.
Но никто не сдвинулся с места.
— Выходи, что ли — снова крикнул он сорвавшимся голосом и прослезился. Глядя на него, заплакали и мы…
А приговоренные по-прежнему стояли, держа в руках шляпы, с опущенными головами и тихо уговаривали друг друга решиться…
Было очень тяжело на них смотреть, а могильная тишина волновала еще больше.
Но вот Смирнов как-то решительно и порывисто надел шляпу, закурил папиросу, запахнул пальто, руки засунул в рукава и быстро стал подниматься по лестнице.
Дойдя до середины, он остановился, оглянулся на нас, поднял глаза кверху и сказал:
— В жизни я не крестился…
Перекрестился. Затем снова посмотрел в нашу сторону, медленно кивнул нам головой и в последний раз закричал:
— Прощайте!
— До свиданья, — как-то нечаянно ответил я.
— Не до свиданья, а прощайте, — поправил он меня и с папиросой во рту стал быстро подниматься кверху.
В дверях спросили его фамилию и место рождения. Он быстро ответил и скрылся за дверью….
Васильев и Никулин неподвижные стояли в углу…
Не прошло и двух минут, как прежний голос закричал сверху:
— Выходи другой.
Никулин обнял Васильева и они пошли вместе. Но в дверях Васильева задержали, а Никулин в тот же момент скрылся за дверью…
Васильев замер на месте и его мучительно-напряженный взгляд застыл на двери.
Через 1–2 минуты позвали и его. Но он в диком ужасе отскочил назад, как то закачался и упал почти без чувства. Его насильно подняли на ноги и вынесли за дверь…
Через полчаса раздался шум автомобиля. Это увозили трупы… —
* * *
В конце апреля, в вечер под самую Пасху, к нам привезли нескольких смертников.
Один из них — Гарпушин — был приговорен к расстрелу железнодорожным трибуналом за печатание фальшивых бланков на проезд и провоз продуктов по железной дороге. Уже однажды его судили по такому же делу, он был приговорен к смерти, но помилован и, отсидевши полтора года, вышел по общей амнистии на волю. На этот раз срок исполнения приговора был положен в 48 часов и Гарпушина прямо из суда привезли на «Корабль». С ним же привезли 25 летнего бандита Еремина и помощника начальника какой-то станции Александровской жел. дор., приговоренного к смерти за вскрытие вагона и хищение 8 мешков овса.
Фамилии я его не помню.
Все сидели и с часу на час ждали смерти.
В Пасхальное Воскресенье, около 12 час. дня, пришел отделенный и стал вызывать…
Гарпушин попросил разрешения одеть чистое белье. Ему позволили. Но первым взяли не его, а помощника начальника станции.
Он ушел…
Затем взяли Еремина. На очереди был Гарпушин, но заним почему то не приходили. Прошло минут десять ужасного ожидания, но вдруг дверь отворяется и входит… Еремин, которого мы уже считали расстрелянным. Он рассказал нам следующее:
— Когда меня привели в подвал, то пом. начальника станции лежал уже мертвый, в луже крови. Палач Панкратов сидел в углу, на скамье, с кольтом в руках. Я подошел к нему вплотную и он мне что-то сказал. Но что именно — я не помню. Потом велел раздеваться. Я снял шинель, сапоги и начал, было, разматывать подмокшие в крови портянки, как вдруг я увидел вбежавшего красноармейца, который сунул Панкратову какую то бумажку и приказал расстрел приостановить. При этом, увидевши на полу труп железнодорожника, он сказал:
— А одного успел уже отправить на тот свет.
Панкратов сердито ответил:
— Вы бы еще больше там спали. И этот ушел бы туда же…
Затем он подошел ко мне и, похлопав по плечу, сказал:
— Счастливый ты. Но только смотри — никому не рассказывай, что видел здесь. Предложил мне папирос. Откуда то принесли хлеба и супу, но есть я не мог…
Еремина и Гарпушина и еще одного смертника Лобачева сейчас же отправили в Бутырскую тюрьму, а несчастный помощник начальника станции так и погиб. Погиб только потому, что в Пасхальное воскресенье барышня из ВЦИК'а опоздала со своей бумажкой на несколько минут…
Через пять месяцев этим счастливцам пришло «помилование».
Но Еремин, по словам видевших его, так и не оправился от пережитого потрясения. Он стал каким то тихим и «блаженным»…
* * *
В середине мая, незадолго до издания декрета о лишении Ч. К. права выносить приговоры по крупным делам, палач Панкратов сдал свою должность упоминавшемуся уже выше Жукову.
История появления в М. Ч. К. этого палача в кратких словах такова:
Уволенный по демобилизации, Жуков приехал в Москву в поисках заработка и здесь совершенно случайно встретил своего односельчанина палача Панкратова. Тот пристроил Жукова в качестве комиссара при М. Ч. К. и предложил поселиться у себя на квартире.
Перед тем, как стать палачом, Жуков часто дежурил на «Корабле» с качестве постового, водил заключенных на оправку и вел с ними самые мирные беседы о своей личной жизни.
— Здесь — рассказывает один заключенный: — мы и познакомились с ним довольно близко. Ему было 29 лет, на один глаз не видел, одевался очень бедно и постоянно жаловался, что сильно нуждается, а в деревне голодает семья.
Я предложил ему как то снести на квартиру письмо и принести оттуда какие-то вещи. Обещал за эту услугу 15.000 руб. Он долго не соглашался, отказываясь тем, что живет вместе с Панкратовым, и тот может случайно узнать о его незаконном поступке. Но, в конце концов, согласился и пошел. Пил у меня дома чай и, по-видимому, в своем заработке не раскаивался. Оказывал позже и моим соседям за большую плату всевозможные услуги.
Но сытая и богатая жизнь Панкратова не давала ему покою и он часто с завистью говорил о своем сожителе.
— Панкратов буржуем живет, а вот я гол, как сокол, — ничего не имею.
Рассказывал о том как Панкратов богатеет, как выламывает у своих жертв золотые зубы, как собирает себе золотые кресты, часы, кольца и другие ценные вещи…
Так дело шло до середины мая, когда и Жукову пришло время разбогатеть: он заменил, наконец, своего земляка и сам стал палачом.
* * *
14 мая стали к нам на «Корабль» приводить смертников из Бутырской тюрьмы. Привозили их небольшими группами, а всего 23 человека. Они были присуждены к расстрелу М. Ч. К. и обвинялись в бандитизме. Такое обилие смертников в один вечер объяснялось, очевидно, желанием «тройки» разделаться со своими жертвами до вхождения в силу нового декрета…
Как только их привезли, в подвал вошел следователь Вуль, за которым все они числились. Увидев его, смертники подняли шум и пытались о чем то с ним говорить. Но в общем шуме нельзя было ничего разобрать.
Оглядев всех, Вуль улыбнулся, махнул рукой и ушел. А вдогонку ему полетели крики и проклятия… Многие считали себя невиновными. В это время в нашу камеру вошел бандит Пурпле и попросил всех на несколько минут выйти. Не подозревая, в чем дело, мы вышли. Но минут через десять из нашей одиночки раздались стоны. Я бросился туда и увидел Пурпле лежащим на нарах с перерезанным горлом. Рана была не очень глубока, так как он нанес ее ножиком от безопасной бритвы. Я крикнул постового. Тотчас же двое надзирателей взяли его, окровавленного, на руки и снесли в подвал к Жукову.
