Различие в том, что Скрынников опирается на тщательнейшее изучение вопроса, а Кобрин попросту "полагает". Но ведь и у него речь идет все-таки максимум о полутора десятках тысяч, а не о сотнях тысяч, как в Западной Европе... Почему же Кобрин твердит о "невероятном масштабе репрессий" и повторяет ленинские изречения о некой "азиатской дикости" и "допотопном варварстве"? Ленина, между прочим, еще можно "понять": он стремился как-то "оправдать" революционный террор. Но для чего Кобрин пытается внушить читателям, что-де "русский" террор "невероятен" по масштабу? При этом Кобрин идет на сознательную ложь, ибо в его сочинении все же промелькнуло знание реального положения вещей: "По всей Европе,- написал он,- в те времена, когда идет становление единых государств, как по заказу появляются на престолах тираны - Людовик XI во Франции, Генрих VIII в Англии, Филипп II в Испании... Не закономерность ли?" (цит. соч., с. 145). Вот бы и поговорить об этой "закономерности" и действительных "масштабах" порождаемых ею репрессий в Европе и, с другой стороны, в России. Но Кобрин более ничего об этом не сказал, и, конечно же, его цитированная только что фраза едва ли окажет какое-либо воздействие на читателей. У этого автора главная цель - проклясть в лице Ивана Грозного саму Россию...
* * *
Сокрушительные проклятья по адресу Ивана Грозного начались при его жизни и продолжаются до нашего времени. И их невозможно и ни в коем случае не следует прекращать - иначе мы перестанем быть русскими.
Но вместе с тем необходимо все же глубоко и основательно понять, что дело вовсе не в некоей исключительности, неком "превосходстве" русского зла над мировым злом, а, если угодно, в исключительности русского отношения к своему, русскому злу.
Мы еще вернемся к этой теме; здесь же скажу так: нам следует в конечном счете не сгорать от стыда за то, что у нас был Иван Грозный (ибо ведь он далеко "отстал" в сеянии зла от своих испанских, французских, английских современников), а с полным правом гордиться тем, что мы, русские, вот уже четыреста с лишним лет никак не можем примириться со злом этого своего царя...
Впрочем, это явно напрасная надежда: русские люди в своем большинстве все равно будут терзаться тем, что у них был Иван Грозный.
Стоит привести в связи с этим еще один выразительный "пример". В 1847 году Александр Герцен эмигрировал из России, поскольку считал свою родину средоточием зла, своего рода "апогей" которого он видел в казни пяти участников восстания 14 декабря. Он не мог не знать, что с 1775 (подавление пугачевского бунта и казнь шести его главарей) и до 1847-го - то есть почти за 75 лет,- казнь декабристов была единственной казнью в России. И все же он отказывался жить в стране, где возможна такая неслыханная жестокость.
Однако не прошло и полутора лет после отъезда Герцена в благословенную Европу, и непосредственно на его глазах были в течение всего трех дней расстреляны одиннадцать тысяч участников парижского июньского восстания 1848 года. Поначалу бедный Герцен почти обезумел от ужаса и написал своим друзьям в Москву совершенно "недопустимые" слова: "Дай Бог, чтобы русские взяли Париж, пора окончить эту тупую Европу..!" Сообразив, что его оголтелые западнические друзья будут крайне возмущены таким пожеланием, он бросил им обвинение: "Вам хочется Францию и Европу в противоположность России так, как христианам хотелось рая - в противоположность земле...
Я стыжусь и краснею за Францию...
Что всего страшнее, что ни один из французов не оскорблен тем, что делается..."
Это последнее наиболее важно: Герцен "стыдится", а французы нисколько. Но Герцен все же остается русским: отдышавшись после шока 1848 года, он через восемь лет начал издавать в Лондоне альманах "Полярная звезда", на обложку которого поместил силуэты пяти мучеников-декабристов как неумолимый укор России. И Европа "согласилась" с Герценом: в массе изданных там сочинений казнь декабристов квалифицируется как выражение беспрецедентной жестокости, присущей именно России...
Могут сказать, что после 1917 года Россия сравнялась или даже превзошла Запад с точки зрения массовости и жестокости террора. Однако нетрудно доказать, что после Октября началось очевидное подражание типичному для Запада революционному террору. Вот очень выразительная последовательность руководящих указаний Ленина.
Через десять дней после Октябрьского переворота, 17 ноября 1917 года, он заявил: "Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей (тогда было гильотинировано публично более 16 тысяч человек.- В. К.), мы не применяем" (Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 35, с. 63). Таким образом, русская революция здесь прямо противопоставлена французской, которая, помимо гильотинирования, топила переполненные людьми барки, палила из пушек картечью по связанным вместе веревками десяткам и сотням крестьян и т. п.
Однако прошло немногим более полугода, и Ленин "пересматривает" свою позицию в директивной речи 5 июля 1918 года: "Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов"; в частности те, кто "не хочет продавать хлеб по ценам, по которым продают средние крестьяне, те - враги народа, губят революцию и поддерживают насилие, те - друзья капиталистов! Война им и война беспощадная!" (т. 36, с. 503, 506). Это полностью соответствует практике французской революции, только вместо "друзья капиталистов" там говорилось "друзья аристократов" (из числа казненных около 90 процентов не принадлежали ни к аристократии, ни к духовенству).
20 августа 1918 года Ленин так отвечает на западноевропейские обвинения: "О, как гуманна и справедлива эта буржуазия! Ее слуги обвиняют нас в терроре... Английские буржуа забыли свой 1649, французы свой 1793 год" (т. 37, с. 59). И 10 ноября 1918-го о расстреле Николая II: "...В Англии и Франции царей казнили еще несколько сот лет тому назад, это мы только опоздали с нашим царем" (там же, с. 177).
Именно обращением к Французской революции Ленин обосновывает и оправдывает террор, направленный уже не против "капиталистов", а против народа как такового. В июле 1919 года он пишет:
"Никогда не бывало в истории и не может быть в классовом обществе гражданской войны эксплуатируемой массы с эксплуататорским меньшинством без того, чтобы часть эксплуатируемых не шла за эксплуататорами, вместе с ними, против своих братьев. Всякий грамотный человек признает, что француз, который бы во время восстания крестьян в Вандее за монархию и за помещиков стал оплакивать "гражданскую войну среди крестьян", был бы отвратительным по своему лицемерию лакеем монархии" (т. 39, с. 143).
Крестьяне Вандеи (северо-западная часть Франции) выступили против нового, гораздо более жестокого деспотизма революции, и "по наивысшим оценкам погиб 1 млн. человек, а по наиболее вероятным - 500 тыс. ...В результате... целые департаменты обезлюдели"25. Поскольку во Франции было тогда примерно 20 млн. крестьян, только в Вандее их, следовательно, погибло от 2,5 до 5 процентов... Это вполне соответствует доле уничтоженных на Дону и на Тамбовщине в 1919 и 1921 годах крестьян России. Так что после 1917 года Россия действительно "догнала" Запад по размаху террора. Но это отнюдь не вытекало из русских "традиций", что ясно видно из многократных апелляций Ленина к западноевропейскому "опыту".
А. И. Солженицын с полной обоснованностью сказал в своем "Архипелаге ГУЛАГе": "Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать - тридцать - сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет... ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом. Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее?"26. Да, русская жизнь не готовила людей к столь массовому и беспощадному террору...
И еще одно необходимое замечание. В 1989 году Франция самым торжественным и восторженным празднеством встретила юбилей своей революции. Между тем, как мне представляется, в России отныне, после - пусть и неполного - выявления истинной картины революции, вряд ли когда-либо будет возможно ее восхищенное прославление (хотя, конечно, историография еще даст объективный анализ совершившегося),- так же, как невозможно в России "оправдание" Ивана Грозного...
* * *
И вот какой итог следует подвести предшествующим размышлениям. Говоря об отечественной истории, необходимо различать две принципиально разные вещи: реальное содержание и значение той или иной эпохи, того или иного явления и, с другой стороны, русское нравственное отношение к этим эпохам и явлениям, нашу этическую "оценку" их. Ничто не заставит русских людей "отменить" нравственный приговор тому же Ивану Грозному, но, изучая историю его времени, необходимо все же видеть в ней одно из (и не столь уж чудовищное на фоне деяний его западноевропейских современников) проявлений всемирного зла, а не нечто исключительное, "чрезвычайное" и - что особенно возмутительно! - присущее именно и только русской истории.
