Мировая война принесла в историческую антропологию понятие «потерянное поколение». Небывалая жестокость «ненужной войны» корежила психику даже победителей.
Со сдержанной горечью, очень по–мужски, рассказал об этом писатель, чью молодость также перечеркнула война — Эрих Мария Ремарк.
«Фронт представляется мне зловещим водоворотом, — размышляет его герой. — Еще вдалеке от его центра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой он всасывает тебя в свою воронку, медленно, неотвратимо, почти полностью парализуя всякое сопротивление»3.
Фронт — национальное унижение — паралич морали.
Эта рожденная войной социологическая парадигма деформировала поколение тогдашних двадцатилетних, лишив нравственного иммунитета и тем самым обусловив неизбежность революционных катаклизмов…
Эхо Сараевского убийства прокатилось по всей Европе.
Террорист Гаврила Принцип, расстрелявший 28 июня 1914 года правителя огромной империи, лишь ускорил эскалацию давно назревшего мирового конфликта. В Венском Военном музее с тех пор экспонируются материальные атрибуты конца «старого мира», на крови которого рождалось новое смутное европейское время, — автомобиль эрцгерцога, его окровавленный мундир и кровать, на которой австро–венгерскому правителю суждено было провести последние часы.
Австро–сербский инцидент, ставший предтечей Первой мировой, вывел на военно–политическую карту в качестве основного фигуранта Россию. Австро–Венгрия и Германия обвинили Россию в том, что правительство страны не только знало о готовящемся покушении, но и подталкивало к нему Сербию. Противоположную версию позднее выдвинул сын убитого эрцгерцога Максимиллиан Гогенберг, заявивший, что отца убили агенты германской секретной службы, так как он мешал осуществлению великодержавных планов Вильгельма Второго. Впрочем, эти споры носили скорее схоластический характер: убийство было использовано политиками держав, давно уже готовившихся к вооруженному противостоянию.
А в самой России Сараевское убийство сравнивали с гибелью Александра II — также от руки террориста (Гриневецкого) на Екатерининском канале Санкт–Петербурга. Втянутая в европейский конфликт Россия в 1914 году имела слабого монарха, негибкую дипломатию, бурно развивающиеся политические партии, в том числе радикального толка, лишь зарождавшиеся институты парламентской демократии и давно не реформированную армию. Спустя 10 лет, прошедших после позорной войны с Японией и подавления революции 1905 года, ставшего первым опытом использования войск против собственного народа, армия нуждалась в радикальном обновлении — как техническом, так и моральном.
(Заметим: в подавлении декабрьского вооруженного восстания в Москве активно участвовал Семеновский полк — гордость императорской гвардии…) Власть во главе с мнительным, легко поддающимся внушениям монархом, поглощенным семейными делами куда больше, чем государственной деятельностью, завела страну в социальный тупик. Заложницей ситуации стала армия. Она считалась гарантом неприкосновенности самодержавия, но при этом находилась на периферии внимания политического истеблишмента.
Лишь в предвоенные годы военное министерство и Генеральный штаб попытались осуществить программы и реформы, направленные на укрепление ее расшатанной организационной структуры, техническое переоснащение и повышение боеспособности. Генштаб занялся разработкой принципов военного искусства, соответствующих характеру современной войны. Затраты на содержание и техническое обновление армии, тем не менее, практически не увеличивались. Что же до воспитания моральнопатриотического духа, акцент «по старинке» делался на сохранение и укрепление традиций, а не на психологическую подготовку к предстоящей войне «нового типа».
Перспективы войны оценивались военным руководством государства как «кратковременные и незначительные ». Военное искусство, организация и снабжение всех войск были сориентированы на скоротечную войну. Эта ошибка военных теоретиков и верхушки военных стратегов стала миной замедленного действия, взорвавшейся к середине 1915 года.
Война усугубила назревшие в армии противоречия и проблемы.
Вошедшая в социально–политический кризис Россия, хоть и располагала достаточно большой армией, имевшей крепкие традиции, оказалась не в состоянии «планировать ход войны». В первые месяцы боевой дух армии держался на сублимированном национальном чувстве. Характеризуя народные настроения в 1914 году, граф Головин писал:
«Первым стимулом, толкавшим все слои населения России на бранный подвиг, являлось сознание, что Германия сама напала на нас… Угроза Германии разбудила в народе социальный инстинкт самосохранения»4.
И солдаты, и офицерство переживали высочайший патриотический подъем: накануне августа 1914 года 96% подлежащих призыву явились на мобилизационные приемные комиссии5. Увы, уже полгода спустя апатия и разочарование, усугублявшиеся очевидной невнятностью политических причин затягивавшейся бойни, практически полностью заглушили чувство патриотизма. Предложить армии что–либо духоподъемное правительству, снедаемому интригами и властебоязнью, оказалось сложнее, чем снабдить окопы необходимым оружием.
Коалиционная стратегия Антанты была выстроена таким образом, что Россия в самые острые периоды войны играла ключевую роль в поражении Германского блока.
Это предопределило результаты Первой Мировой войны к 1917 году. Выпавшие на долю русской армии испытания требовали от ее личного состава, прежде всего от солдат и младших офицеров, находившихся в гуще боевых действий, в окопах, не только верности долгу и присяге, но и безупречной спаянности и дисциплины. Правительство рассчитывало компенсировать выносливостью и вымуштрованностью солдат русской армии недостаточное материально–техническое оснащение войск, уравновесить силы, противопоставив экономически более развитому противнику людскую массу. Это почти демонстративное нежелание тратиться на вооружение армии, варварское отношение к человеческой жизни стало на многие десятилетия «метой» боевого армейского строительства России.
«Огромные жертвы, плохое снабжение вооружением, неудачи на фронте, особенно в ходе кампании 1915 года, серьезно отразились на моральном состоянии армии и всей страны, вызвав политический кризис. Как на фронте, так и в тылу у многих закрадывалось сомнение в конечном успехе в войне. Брожение докатилось до глубокого тыла»6.
В кампании 1914—1915 годов большая часть кадрового офицерства была либо убита, либо выведена из непосредственного участия в боевых действиях — ранениями или пленом.
К весне 1915 года кадрового офицерского состава осталось в пехоте от 1/3 до 2/5 от общего числа. К осени того же года в пехотных полках остается не более 20% процентов кадрового офицерского состава7. В летнюю кампанию 1914 года и зимнюю кампанию 1914—1915 годов на 10 убитых и раненных приходилось 6—7 попавших в плен8.
Восполнить страшную убыль кадрового, получившего профессиональное образование до войны, офицерства должны были прапорщики запаса и офицеры производства военного времени. С1914 по1917 год пришлось призвать более 300 000 некадровых офицеров — лиц, получивших гражданское образование и сдавших экзамен на офицерский чин. Они и стали командовать ротами и батальонами…
За годы войны из солдат в прапорщики было произведено более 20 000 человек. Изменение социального состава нового офицерства не могло не сказаться и на психологическом состоянии армии.
«Из тысячи прапорщиков, прибывших зимой 1915—1916 годов на доукомплектование 7–й армии Юго–Западного фронта, 700 происходили из крестьян, 260 — из купцов, мещан и рабочих и только 40 — из дворян»9.
Верховное командование, рассчитывая на ведение кратковременной войны, не берегло ни офицерские, ни унтер–офицерские кадры, вливая их в ряды действующих частей. На этом, в частности, акцентировал внимание генерал А. И. Деникин:
«С течением времени, неся огромные потери и меняя 10—12 раз свой состав, войсковые части, по преимуществу пехотные, превращались в какие–то этапы, через которые текла непрерывная человеческая струя, задерживаясь ненадолго и не успевая приобщиться духовно к военным традициями части»10.
Усугубляющим фактором стало отсутствие в среде новоиспеченных офицеров «полкового братства». У офицерства предвоенного времени ощущение «полковой семьи»
культивировалось в кадетских корпусах, затем в училищах и, наконец, в собственно армейской или гвардейской среде.
Появление в таком социуме вчерашних солдат было деморализующим даже не столько из–за сословных предрассудков как таковых, сколько из–за резких ментальных нестыковок. Говорить о внутреннем единстве армии уже не приходилось.
«В ходе Первой мировой войны русский офицерский корпус очень сильно изменил свое лицо, по сравнению с довоенным временем, и далеко не был уже той сплоченной силой, которая обеспечивала внутреннюю и внешнюю безопасность страны на протяжении столетий. Поэтому далеко не все его представители приняли участие в борьбе за российскую государственность против Коммунистического интернационала в годы Гражданской войны, предпочтя по соображениям личного порядка отречься от своего прошлого и профессии и остаться в стороне от нее, а многие (пусть в большинстве и по принуждению) даже сражались на стороне разрушителей России против своих недавних сослуживцев»11.
