«Я новый, я сильный, я всё могу! И как я раньше не понимал, не видел того что вижу сейчас! Как только такая мелочь, дрянь, блуд, водка, девки, нелепые страхи, бытовая ежеминутная трусость, желание нравится могли иметь надо мной такую власть? Это же мелочь, пустое место, плевок! Ну все теперь всего этого не будет — я буду другим с этого же мига… Я уже другой!» — восклицает человек, уверенный в возможности обновления.
Литература — да простят мне этот указующий перст — должна стремиться показать человека во всей его монолитной противоречивости, спаянности совокупно дурных и хороших черт — ведь в людях, во всех нас часто уживается не только высокое и низкое, но даже, что чаще — высокое и жалкое, постыдное.
Люди — все без исключения — добры и святы, и лишь собственные слабости и немощи делают некоторых из них дурными.
Литература должна поставлять не ребусы для упражняющегося ума, но служить универсальному сознанию сочеловечности — быть фильтром, очищающим душу. Не надо бояться наивности, обнажения, не боюсь его в данный момент я, наивность и честность — это единственные попытки пробуждения сердца и уши и торжества их над общим для всех разумом.
Нет ничего нелепее, уязвимее, беззащитнее перед критикой, чем попытка созидания или попытка формирования идеала и, напротив, ничего не удается с таким блеском как разрушение. В литературе идет даже своего рода соревнование как можно уничтожительнее, одной фразой, одним абзацем, убить и испоганить то что воздвигалось веками. Недаром все аргументы, все тезисы дьявола построены как правило на опровержении.
Но испачкать — поставить под сомнения, не значит, убить.
Итак, литература — как единственное истинное зеркало человека, имеющее преимущество в глубине отражения перед всеми другими искусствами — должна служить не развлечению, ни упражнению ума, но очищению души, осознанию своей всечеловечности. Нет унифицированных персонажей — каждая личность исключительна. Вот, где настоящее богатство, настоящий колодец для изображения.
ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ
СКОРБЬ ВЕЛИКАЯ
У недавно отстроенных каменных стен Десятинной церкви Пресвятой Богородицы в Киеве толпился народ. Начал стекаться он сюда еще с рассветом, а теперь к полудню стало совсем не протолкнуться. Как гороху насыпало люда киевского: и ремесленники с закопченных приднепровских проулков, и купеческие приказчики с торговых рядов, и челядь из Детинца. Переговариваются, галдят, теснят друг друга, ругаются. Внутрь храма никого не пускают: у дверей плотно сомкнулись дружинники. На суровых бородатых лицах застыло новое, какое-то непонятное выражение. То ли торжественность, то ли затаенная скорбь — поди разбери. Но важное что-то, страшное — это ощущалось всеми.
— Что стряслось, соколики? Али умер кто? А? Страсть знать охота! – изнывала от любопытства дородная купчиха.
— Ступай, мать. Прочь пошла! Не велено сказывать! — глухо ответил ей пожилой дружинник. Его щеку до самого глаза пробороздил длинный шрам. В глубине шрама, у глаза, что-то странно поблескивало.
Другие дружинники тоже отмалчивались.
Да разве скроешь правду?! Всеведающие побирушки уже разносили слухи.
— Святополк-то, окаянный, хотел утаить смерть отца! Как умер Владимир наш Солнышко Красное, разобрал Святополк потолок между клетьми, в ковер спрятал тело отцово, а ночью на санях свез его в Киев. Не хотел, чтоб ведали о его смерти.
Стон пронесся по толпе. Волнами раскатился страшный шепот: умер, почил старый князь Владимир, надёжа русской земли. Вот зарыдала в голос молодуха вот торопливо закрестился монашек, вот чумазый подручный кузнеца неуклюже стянул заскорузлой ручищей баранью шапку.
— Неужто умер старый князь? А где положили его? — спросил у побирушки молодой боярич.
— В Десятинной церкви, батюшка! Помилуй, Господи, нас, грешных! За грехи за грехи наши! — побирушка притворно вздохнула, не сводя глаз с кошелька.
Цепкая рука, схватив монету, мгновенно перестала трястись. Нищенка сунула денежку за щеку и, юрко, словно салом намазанная, протискиваясь, скрылась в толпе. Добычливый нынче день у побирушки, такой день целый год кормит.
Внезапно толпа расступилась, словно тесто, по которому провели острым ножом. Киевляне молчаливо смотрели, как к храму, ни на кого не глядя, двигался старший сын Владимира Святополк. Сквозь притворную скорбь проглядывала озабоченность. Между бровями залегла складка. Перед Святополком, грубо расталкивая киевлян, колотя замешкавшихся мечами в ножнах, шли его телохранители варяги.
Шептала неодобрительно толпа:
— Гля, иноземцами себя окружил… варягами. Мало они нам крови перепортили.
— И то правда. Русская дружина у него не в чести. Недаром отец в заточении его держал. Сказывают за то, что поддавался Святополк католичество принять полякам отдать город свой Туров… Жена-то его самого Болеслава Польского дочь. Она ему и нашептыват…
— Вот горе-то, не в отца сын пошел. На кого оставил нас князь Владимир?
СВЯТОЙ КНЯЗЬ БОРИС
Ни много ни мало двенадцать сыновей осталось у почившего князя Владимира – крестителя и заступника земли русской. Еще при жизни раздал Владимир сыновьям уделы во владение. Старший Святополк сидел в Турове, любимец отца Борис — в Ростове, Глеб — в Смоленске, Ярослав — в Новгороде, Святослав — в стороне древлянской. Грузный телом Мстислав сидел в Тмутаракани, единокровный, от Рогнеды же, брат его Всеволод во Владимире-Волынском, Судислав — во Пскове.
Когда пробил час и умер Владимир, в Киеве оказался один только корыстный Святополк. Любимец отца князь Борис незадолго до этого был вызван из Ростова и с дружиной киевской послан вдогон печенегов. Опустошили печенеги окраинные русские земли и, стремясь сохранить захваченную добычу, ушли в степи. Им-то вослед и отправил Владимир сына Бориса, недавно лишь вышедшего из юношеского возраста, но уже славного своею доблестью.
Перед тем, как вскочить на коня, Борис зашел в терем к отцу. Вздрагивал слабый огонек свечи перед иконой Спаса. Старый князь Владимир, Владимир Красное Солнышко, как с любовью называли его в народе, сидел в глубоком деревянном кресле. Несмотря на теплую весну, в комнатах было жарко натоплено а на плечах у Владимира был еще и меховой плащ.
У окошка звенел склянками лекарь-грек. Увидев сына, князь Владимир слабо махнул рукой. Перед тем как скользнуть в дверь, грек коротко, но очень внимательно взглянул на Бориса из-под тонких белесых бровей.
— Борис!
Услышав хриплый слабый голос отца, так не похожий на прежний, зычный его голос, который Борис помнил с младенчества, юный князь вздрогнул.
Сухие губы Владимира усмехнулись.
— Жалко тебе меня? Видишь, мерзну, а бывало в походах, что и поздней осенью ночевывал на одном войлоке. Просыпаешься поутру — а на войлоке лед…
Подойти ближе, Борис!
Жаркий ломкий шепот отца втискивается в уши юному князю.
— Борис, найди печенегов, отбей у них русский полон и возвращайся! Стар я уже, нужна мне опора. Когда придется умирать, отдам тебе престол Киевский.
Знаю я, ретив ты к вере православной, как и мать твоя царевна греческая Анна.
Ведай, нет у меня надежды на Святополка. Когда дал я ему Туров, едва не ушел он к полякам, запрудил город латинскими попами. Не вмешайся я — перешел бы в католичество… Всё понял? А теперь поцелуй меня и ступай! Ступай же!
Прыгающими губами коснулся князь Борис отцовой бороды и, сдерживая слезы выскользнул из терема.
— Скоропослушливый он у меня! Боюсь за него! — глядя на закрывшуюся дверь тихо сказал князь Владимир.
* * *
Мать князя Бориса и князя Глеба греческая царевна Анна была ревностной христианкой и детей воспитала истинными христианами — не внешними только, но и по духу. С детства знакома им была книжная премудрость. Окруженные священниками, больше времени проводили они не в седле и не в упражнениях ратных, но в храме либо в тереме отца своего Владимира, слушая, как решает он дела государственные.
А вечерами, читая вслух младшему брату Глебу о страданиях святых мучеников, Борис обливался слезами и, падая на колени, горячо молил: «Господи Иисусе Христе! Удостой меня участвовать в произволении Святых Твоих; научи меня идти по их следам. Молю тебя, Господи, да не увлечется душа моя суетой мира сего; просвети сердце мое, чтобы оно знало Тебя и Твои заповеди; даруй мне дар, какой даровал Ты угодникам своим».
«И Глебушке тоже! И для меня попроси!» — глядя на брата смышленными глазенками, повторял за ним маленький Глеб.
Не ведали тогда братья, что, и правда, сбудется по мольбе их…
* * *
Погоня за печенегами оказалась напрасной. Дружина Бориса разминулась с ними в степях. Сколько русичи не всматривались вдаль, ничего не видно было кроме ковыля и знойного марева, висевшего в воздухе от полудня до самого заката.
