Устав его приближался к монастырскому. Иван Васильевич считался игуменом, Вяземский келарем, Григорий Лукьянов-Бельский (Малюта Скуратов) — пономарем. Члены братства одевались в черные рясы и скуфейки. Распорядок был очень строгим. В полночь все вставали к полунощнице, молились. Короткий отдых — и в четыре утра шли к заутрене. В восемь начиналась Литургия. Церковные службы занимали около 9 часов в день. Опоздание или неявка на них наказывались восьмидневной епитимьей. Царь показывал пример благочестия, сам звонил в колокол, пел на клиросе, усердно молился. Во время общей трапезы он читал Священное Писание, а потом обедал один. Либеральные историки голословно утверждают, будто все это было лицемерием. Дескать, опричники носили под рясами золотые одежды и меха, на трапезах подавали мед и вино, весело пировали. Простите, но… неужели хоть кто-нибудь осмелился заглянуть опричнику под рясу?
На праздниках и торжественных приемах, разумеется, надевали парадные одежды. Но такие мероприятия обычно проходили в Москве. Здесь был построен новый опричный дворец на Арбате, жила царица с частью двора, и царь со своим окружением периодически приезжал в столицу. А в Слободе шла совсем другая жизнь, и ряса, которую носил Грозный, сохранилась. Это грубая власяница, без обмана. Ну а насчет пиров, попробуйте себе представить — царь читает Священное Писание, а перед ним 300 молодых людей обжираются, напиваются и бузят? На самом деле, по монастырскому уставу в определенные дни разрешались пиво, мед, вино, но в небольших количествах. И трапезы, как в монастырях, были короткими, только чтобы утолить голод. От молитвы до молитвы, а все, что осталось несъеденным, отдавалось нищим. Наконец, процитирую историка В.М. Манягина: «Тем, кто твердит о ханжестве, предлагаем пожить „по-царски“ хотя бы месяц, чтобы убедиться, что без глубокой веры подобный ритм жизни попросту невозможен. А ведь Иоанн жил так годами» [69]. И тем более никто не выдержит монастырский распорядок, если сопровождать его пьянками и гульбой. По нему живут именно с верой, в строгом, заданном режиме, иначе не получится.
Функции опричников не ограничивались охраной царя. Они стали первой в России спецслужбой. Число их со временем увеличилось до 6 тыс., была введена черная форма. Знаками отличия являлись метла и изображение собачьей головы — быть верными, как псы, охранять страну и выметать ее от нечисти. Любой человек, желающий сообщить об изменах, злоупотреблениях, неправдах, мог прийти в Александровскую Слободу и на заставе объявить, что у него государево «слово и дело». Его доставляли в канцелярию, записывали показания, начиналось расследование. Это давало свои плоды. В 1565 г. крупный заговор был раскрыт в Дерпте. Часть горожан установила связи с Литвой и договаривалась сдать город. Ливонских изменников царь казнить не стал, просто переселил по разным русским городам. При этом назначил им приличное содержание, дал возможность обзавестись хозяйством, позволил дерптскому пастору объезжать и окормлять их. В 1566 г. очаг оппозиции обнаружился в Костроме, где проживало много родственников Адашевых. Казнили двоих, многих сослали.
Созданием опричной системы преобразования не завершились. Такие же переселения, как при учреждении опричнины, царь проводил и дальше. Но осуществлял их поэтапно, систематически, чтобы эти операции были менее болезненными. Переместить одних, а потом заняться другими. Так, половину боярских и дворянских семей, отправленных в Казань, уже через год, весной 1566 г., вернули в Центральную Россию. А в следующем году — вторую половину. Но им давали уже не вотчины, а поместья, и не в старых родовых владениях, а в других местах, в основном на Рязанщине. В свою очередь, для этого отписывали землю у крупных рязанских вотчинников — а им давали поместья в иных уездах. В результате таких «рокировок» вотчинники превращались в служилое дворянство.
В начале 1566 г. царь «выменял» удел у Владимира Андреевича. Взял в опричнину Старицу, Верею, Алексин, а взамен дал Дмитров, Боровск и Звенигород. В материальном плане двоюродный брат государя выиграл, получив города более крупные и богатые. Но и его оторвали от тех мест, где население признавало его господином, где он оброс слугами и помощниками. Однако удалить самих князей и вотчинников было недостаточно. Ведь их привыкли считать лидерами местные дворяне. Они сжились со «своими» боярами, переплелись родством с ними и с соседями, и сложились группировки, вместе выходившие на службу, но выступавшие и политической силой, готовые поддержать предводителя, отстаивать собственные местные интересы. Такие анклавы Иван Грозный тоже разрушал.
В бывших владениях Владимира Андреевича был произведен «перебор», кого-то из служилых людей оставили, кого-то отправили в другие края — дали села и деревни под Каширой, Владимиром. В 1567 г. царь, в дополнение к прежним владениям, взял в опричнину Кострому. Соответственно, и костромских дворян «перебрали». В 1568 г. то же самое было проделано с Белозерским уездом. А в январе 1569 г. в опричнину были взяты Ярославль, Ростов и Пошехонье. Но предстявлять дело так, будто царь выселял из своего «удела» всех не-опричников, совершенно неверно. В опричнину попало много городов, сел, их население продолжало жить и трудиться, не приобретая статус опричников. Не являлись ими и стрельцы, хотя все три московских стрелецких слободы вошли в опричнину. И помещиков переселяли не всех. После добавления новых уездов опричнина заняла половину России. В стране насчитывалось 50–60 тыс. детей боярских, но поменяла места жительства не половина, а 12 тыс. Те, кто так или иначе был связан с оппозицией, с местными князьями. Ну а в итоге задача, которую ставил перед собой царь, ликвидация крупных вотчин и сформировавшихся вокруг них дворянских группировок, была за 4 года в основном решена.
Чрезвычайное положение не отменяло российских законов. Сохранялся суд Боярской Думы — но царь определял, кого предавать ему, а кому вынести приговор самостоятельно. Сохранялись и права заступничества, взятия на поруки. Но государь оставлял за собой решение, удовлетворить просьбу или нет. Так, по ходатайству митрополита он простил опального боярина Яковлева. А конюший Федоров-Челяднин организовал поручительство за Михаила Воротынского. Кстати, во многих работах его принято изображать невинно пострадавшим, жертвой царского произвола. Что ж, Воротынский, в отличие от Курбского, был и впрямь талантливым и заслуженным полководцем, откуда и делается вывод о безукоризненной честности, верности долгу. Но стоит еще раз учесть: психологических портретов деятелей XVI в. в нашем распоряжении нет. А в Средневековье верность и воинские таланты соседствовали далеко не всегда. Чаще наоборот, лучшие военачальники заносились в амбициях и лезли в интриги — взять хотя бы целую плеяду принцев Конде, Бурбонов, Гизов, Оранских, Михаила Глинского, Дмитрия Вишневецкого и др. Но прошу понять меня правильно, я вовсе не хочу очернить Михаила Воротынского, преуменьшить его заслуги перед Россией. Всего лишь предостерегаю от предвзятых оценок.
Если же рассмотреть не домыслы, а факты, то братья Воротынские со своим отцом еще при Елене Глинской участвовали в измене Ивана Бельского. В 1562 г. Михаила и Александра Воротынских арестовали после измены Дмитрия Бельского, их обширные владения были конфискованы. Точной вины мы не знаем, но главным фигурантом был Михаил. В описи царского архива сохранилось упоминание, что следствие велось среди «князя Михаила Ивановича Воротынского людей». Александра сослали поближе, и бояре сперва ходатайствовали только за него. Третий их брат, Владимир, остался верным царю, никакой опале не подвергся и вскоре ушел в монастырь. Может, по состоянию здоровья, а может, счел, что братья опозорили их род. Михаил 4 года жил в ссылке на Белоозере, содержали его вполне сносно, он получал от казны питание вплоть до лакомств и заморских вин, одежду и 100 руб. в год на прочие расходы. И… он стал еще одним «живым мертвецом».
Курбский расписал, как в 1565 г. царь вызвал его к себе, но лишь для того, чтобы пытать. Лично подгребал посохом горячие угли к его телу, потом отправил обратно, и Воротынский умер в пути. И некоторые историки добросовестно переписали это! Другие все же призадумались над явной нестыковкой, но… просто-напросто «передвинули» ту же душераздирающую сцену с пытками и углями на 1573 г. Действительность была несколько иной. Федоров-Челяднин собрал 111 поручителей, и Иван Васильевич вызвал Воротынского — не в 1565, а в 1566 г., и не пытал, а простил. С князя взяли дополнительную клятву не сноситься с врагами России, не переходить в Литву, к папе, императору, султану и Владимиру Старицкому (да, в тексте он упомянут наряду с чужеземными властителями). После присяги Иван Грозный пригласил Воротынского обедать за своим столом. Побеседовав с ним, решил, что этому человеку можно доверять. Назначил его казанским наместником, вернул значительную часть прежних владений: города Одоев, Чернь и Новосиль. Востановил в правах «державца» — удельного властителя. И даже выделил казенные средства на ремонт Новосиля, который без хозяина пришел в запущенное состояние. Это был «разгар» опричного террора…
