моральное обязательство, которое носило преимущественно инструментальный характер. Тем не менее образцы для этой формы инструментализованной миссии цивилизирования также восходят к XVIII веку, хотя в то время акцент еще делался на «мирном» перевоспитании.
С другой стороны, конечно, следует отметить тот факт, что в XVIII веке даже среди степных кочевников на юге, особенно среди казахов Среднего и Старшего жузов, усилия по внедрению строительства домов и хлебопашества в численном выражении первоначально достигли лишь незначительных результатов. Однако даже в XIX веке, когда были приняты гораздо более масштабные меры и законы об экспроприации значительно усилили давление, направленное на перевод кочевников к оседлости, цель деномадизации Средней Азии не была достигнута даже наполовину. Недавно опубликованное исследование Роберта Киндлера «Сталинские кочевники» показывает, что кочевничество казахов было сломлено только в середине XX века жестокими сталинскими методами [1186]. Тем не менее курс XIX–XX веков на проведение насильственных кампаний по установлению оседлости во многом был задан — как дискурсивно, так и методически — еще в XVIII веке.
4.5. ГОСПОДСТВО И ПРАВО: ТРАНСФОРМАЦИЯ МЕСТНЫХ СТРУКТУР
Имперское господство в российской державе являлось гетерогенным. Не только различия имперских периферий заставляли администрацию применять юридически и институционально различные подходы. Наряду с этим не существовало ни единого политического концепта, ни единой администрации, координирующих расширение российского господства над всеми нехристианскими подданными на востоке и юге державы. Это справедливо как для XVIII века, так и для более позднего времени. Процесс инкорпорации, закрепления и усиления российского господства везде происходил на свой манер. Местные исторические и политические традиции, общественные структуры, сопротивление коренных народов, момент покорения или присоединения, российский интерес и межимперское соперничество создавали большие различия в зависимости от региона и требовали большой гибкости от местной российской администрации [1187].
Тем не менее возникает вопрос, не существовало ли при проникновении в структуры господства коренных народов на юге и востоке державы и при их разрушении концептов и практик, к которым имперская российская элита прибегала по отношению к различным этническим группам одинаковым или очень похожим образом. В труде «Россия — многонациональная империя» А. Каппелер уже отмечал, что царская администрация, помимо репрессивного политического подхода, в принципе всегда стремилась к сотрудничеству с лояльными нерусскими элитами и насколько возможно гарантировала сохранение статус-кво. Кроме того, он подробно разобрал практику кооптации нерусских элит в российское дворянство как важнейший для Российской империи метод интеграции этнических групп, обладавших социальной структурой, схожей с русской [1188].
Но как происходила инкорпорация нерусских этнических групп с явно иной социальной структурой и преимущественно кочевым образом жизни? Существовал ли и здесь общий подход или даже эффект обучения? Можно ли, несмотря на большие различия между структурами правления кочевых народов, выделить межрегиональные практики, с помощью которых российская элита размывала властные структуры коренных народов и заменяла их российскими институтами?
При поиске ответов необходимо выявить модели лоялизации, «цивилизирования» и лишения коренной элиты политической власти царской администрацией. С точки зрения социологии господства, понятие «лояльность» описывает диспозицию, которая «основывается на предположении о легитимности господства и обеспечивает осуществление власти без прямого применения насилия». Установление лояльности с точки зрения социологии господства не может осуществляться в одностороннем порядке, но всегда базируется на определенных переговорных процессах [1189]. Поэтому, несмотря на то, что в центре анализируемых мер по лоялизации и «цивилизированию» находится российская имперская элита, рассматривать возможные модели и концепты необходимо с учетом влияния, которое на нее оказывали столкновения и опыт взаимодействия с коренным населением. По этой причине представления и образ действий подвластных групп постоянно включены в исследование. Однако нацеленный на получение знания интерес исследования предусматривает ассиметричный подход.
Далее на примере калмыков и казахов Малого жуза проводится сравнение и сопоставление российского метода, направленного на лишение власти степных народов на юго-востоке. Посколькку история упадка калмыцкой и казахской автономии уже достаточно подробно освещена в литературе [1190], в центре внимания окажутся основные методы подчинения, их трансформация в течение XVIII века и поворотные моменты во властных отношениях с коренными народами, которые до настоящего момента недостаточно исследованы.
Анализ административной политики по отношению к калмыкам и казахам представляется особенно плодотворным, поскольку в этих случаях политические задачи царского правительства были особенно сложны. В отличие от многих других этнических групп, которые были покорены в результате военного захвата и которым впоследствии навязали администрацию с российским руководством, главы названных степных народов «добровольно» присоединились к российской державе [1191]. Кроме того, обе этнические группы обладали дифференцированной социальной структурой [1192]. Обе располагали развитыми политическими властными структурами, а также политической культурой, формировавшейся поколениями. Следовательно, российская сторона должна была действовать с особым мастерством и чрезвычайной осторожностью, чтобы не вызвать слишком сильного сопротивления, преобразуя эти степные народы в соответствии с интересами державы. Это было тем более важно, что и казахи, и калмыки (как и многие другие покоренные этнические группы на востоке и юге империи) имели совершенно иное понимание своего подданства, чем российская сторона. К тому же ввиду межимперской конкуренции за казахов и калмыков со стороны джунгар, династии Цин и Бухарского и Кокандского ханств возможность принятия жестких мер была исключена. Поэтому основополагающим являлся тот стратегический подход, который комбинировал формальное предоставление политической автономии со скрытым усилением вмешательства во внутренние дела.
Полной противоположностью курсу осторожного присоединения (как в случае с калмыками и казахами) являлась политика, которую российское правительство проводило, когда оно сталкивалось со слишком сильным сопротивлением местных жителей. Так произошло с башкирами. Восстание, вспыхнувшее в 1735 году почти повсеместно в ответ на усилившееся российское вмешательство в их внутренние дела, вылилось в пятилетнюю российско-башкирскую войну и после уничтожения всех башкирских лидеров и их семей, голода и сожжения многочисленных поселений привело к демографической и экономической катастрофе [1193]. Вскоре после начала боевых действий российская элита отказалась от прежней политики искусных переговоров по поводу уступок и скрытого вмешательства во внутренние дела. В приоритете оказалась политика «жесткой руки»: башкир, которых посчитали нелояльными, депортировали или лишали видного положения (лишение статуса тархана) [1194]; с 1742 года была введена постоянная обязанность выставлять воинов; были сформированы более мелкие административные единицы, а якобы «пустые степи» из владений убитых, депортированных и бежавших башкир были переданы российским дворянам, офицерам и казакам [1195]. Это закрепило притязания российской державы на лидерство и интеграцию в государственные структуры, хотя и здесь процесс затянулся еще на долгие десятилетия, а новые восстания продолжали сотрясать страну [1196].
Что же касается населения Восточной Сибири, Дальнего Востока и Северо-Тихоокеанского региона,
