Отец был признан психически нормальным и вполне трудоспособным. И опять наступила для него пора безделья. Доброжелательный Виктор Александрович Мейен достал ему перевод с английского: отец подбирал различные справки для подачи очередного заявления в избирательную комиссию. Но все это не было настоящим делом. Он тосковал по ежедневной работе.
2.
В шестой - 1929-й - год подряд мы сняли на лето дачу в том же Глинкове. Овощи и молоко там стоили копейки, и хозяйка - вдова Аннушка брала за комнату столь мало, что сельская жизнь предвиделась дешевле, нежели московская, и девочек ждало большое удовольствие.
Очень я сожалею, что в тот последний, глинковский, год мало пользовался чистым воздухом и красотами тамошней природы, а больше жил в Москве и трудился над чертежами и картами. И родители тоже больше жили в Москве, мать утешала и подбадривала отца, проходившего унизительные медицинские комиссии.
Ляля Ильинская в то лето в Глинково не поехала. Она была очень разочарована, когда я ей сказал, что из-за подписки о невыезде не смогу отправиться с ней ко граду Китежу. Вместе с секретаршей Александры Львовны Толстой она махнула на Кавказ. Там они встретили троих, только что окончивших вузы молодых ленинградцев и далее путешествовали вместе. За одного из них - биолога Ганю Стрелина - Ляля впоследствии вышла замуж. И с тех пор дружба ее со мною оборвалась.
Девиц в Глинково, как и в прежние годы, понаехало много больше, нежели молодых людей. А кавалеры наезжали из Москвы. И всех их кормили, в основном картошкой и жидкой пшенной кашей. Владимир и Елена, теперь с тремя малышами и домработницей Катей, сняли лучший, только что построенный дом. Впервые сняли дачи для своих матерей Валерий Перцов и Виктор Александрович Мейен. Оба они объясняли, что их привлекли живописные глинковские виды, а мы подозревали, что в их сердца прицеливался из своего лука шаловливый амур.
Близкий наш знакомый - юноша Николай Храмцов - работал в Сергиевом посаде водителем грузовика. Однажды он предложил нам прокатить нас до Переславля-Залесского и обратно. Собралась большая компания, а я из-за своей подписки о невыезде поехать остерегся. Я остро всем завидовал, провожая грузовик, переполненный пассажирами. Вернулись они в восторге от озера и от множества прекрасных храмов.
Дочь дяди Вовика Голицына Елена в зимние месяцы не принадлежала к нашей компании и веселилась отдельно со своими друзьями, а к нам присоединялась лишь в Глинкове. Начал там появляться ее кавалер - Николай Соколов, красивый и статный, с усиками, бравый военный, с голубыми петлицами летчика и с двумя ромбами, что соответствовало званию комдива - командующего дивизией, по нынешним временам генерала. Всех нас он очаровал. В Глинкове принимал живейшее участие в наших играх, которые происходили чаще по ночам на церковном дворе.
Помнится, ехали мы однажды большой компанией в Москву. Брат Владимир организовал игру в преферанс. Проходивший мимо железнодорожник набросился на игроков:
- В вагоне азартные игры запрещены!
Сидевший в стороне Николай холодно заметил:
- Это я разрешил.
И железнодорожник тотчас же сник и молча удалился.
Вообще иные участники гражданской войны никак не могли привыкнуть к мирным временам и нет-нет, показывали свое былое ухарство. И у Николая изредка проявлялись замашки эдакого удальства. Иногда, к восхищению девиц и испугу сельских жителей, он стрелял из револьвера в воздух. Доживи Чапаев до мирных времен, и он наверняка выкидывал бы подобные проделки.
Однажды Елена объявила нам, что выходит замуж за бравого комдива. Известие это мы встретили с восторгом, создавался новый повод для веселья. Но Николай был коммунистом, а Елена желала венчаться только в церкви, свадьбу было решено сыграть в Глинкове и потихоньку.
Священник отец Алексей Загорский служил с большим подъемом. Первым держал венец над невестой ее брат Саша, вторым - я. Отец Алексей сказал вдохновенную проповедь, и все мы пошли угощаться в самую просторную избу, где жил Владимир с семьей.
В тот же вечер молодые уехали в Москву. Николай получил отставку и новое назначение начальником таможни в Кяхту. Супругам предстояло проезжать через Сергиев без остановки, и они заранее предупредили Трубецких. Те всем семейством вышли к железнодорожной насыпи, и им кинули из открытого окна вагона коробку шоколадных конфет. Дядя Владимир нам потом рассказывал, каким счастьем сияли молодые.
А через некоторое время сказались анархические замашки Николая. Он захватил тридцать тысяч казенных денег, бежал с Еленой, где-то скрывался, его поймали и судили, а Елена вернулась в Москву с обесцвеченными перекисью водорода волосами. Я не очень знаю эту детективную историю, подробностей о своих злоключениях Елена никогда не рассказывала.
В 1932 году, когда я поехал в Новосибирск, Елена дала мне адрес Николая. Встретил он меня радостно, но напугал своей формой войск ОГПУ. Он занимал должность инструктора по стрельбе при штабе охранников Сиблага, иначе говоря, учил их стрелять по заключенным при побегах. Был ли он сам тогда заключенным - не знаю. Ему доверяли - ведь он классовым врагом не считался. Во второй раз видеть его мне совсем не хотелось и о дальнейшей его судьбе ничего не знаю. Елена с ним разошлась.
То лето мне вспоминается как сплошное, без всяких забот веселье, не хотелось думать, что ты лишенец, что Литературные курсы закрыты и оборвалась твоя дорога к знаниям. Ты неплохо зарабатываешь и будь этим доволен. По субботам к вечеру в Глинково с коробками пирожных и шоколадных конфет наезжало много кавалеров сестры Маши, но она никому не отдавала предпочтения. Кавалер сестры Сони Игорь Даксергоф был ее моложе, он явно отодвигался на второй план, а на первое место постепенно вставал Виктор Александрович Мейен, на которого мы все смотрели как на солидного дядю. Он получил отпуск. Мы стали замечать, что Соня постоянно удаляется с ним на прогулки, но серьезного значения этим прогулкам не придавали. Мы хорошо помнили, как еще весною на Пасху Соня пряталась от Виктора Александровича, не желая с ним христосоваться. Каково же было наше удивление, когда после очередной прогулки мы увидели нашу Соню с таким сияющим от счастья лицом, какого у нее давно не было. И державший ее под руку Виктор Александрович, всегда такой солидный, сейчас словно светился.
Мы поняли, что амур попал в цель, поздравляли жениха и невесту, целовались с Соней, я ощутил на щеке колючие усы Виктора Александровича, которого с этой страницы буду называть просто Виктором. Сестра Катя все допытывалась, в каких выражениях он объяснялся в любви.
Соне, конечно, пора было думать о замужестве, ей исполнилось 25 лет, Виктору - 36, и тоже настало время обзаводиться семьей.
Объяснение в любви произошло в день Ивана Купалы, когда полагалось обливать друг друга. Мои младшие сестры подкрались к Виктору с ведрами и окатили его с головы до ног, он вынужден был уйти переодеваться. Виктор признался моей матери, что счастлив безмерно, что влюблен, как пылкий юноша, обещал лелеять и беречь Соню, как пишут только в романах. Родители мои были довольны, что наконец благополучно разрешилась судьба их дочери. Доволен был и я, и за нее, и за себя, теперь-то новый зять будет мне постоянно подбрасывать заказы. А сестра Маша говорила, что никак не может себе представить на подушке прелестную голову Сони, а рядом усатого дяденьку. Брат Владимир морщился. Виктор, конечно, был хорошим человеком, но не дворянином. А для Владимира происхождение было самым главным.
Да, отец Виктора Мейен Александр Генрихович принадлежал к мещанскому сословию. Он когда-то являлся совладельцем известных в Москве двух доходных домов Варгина - слева и справа от памятника Юрию Долгорукому. Теперь оба дома надстроены и основательно перестроены, в одном - книжный магазин, в другом - ресторан "Арагви". Виктор говорил, что его предка позвал царь Петр из Голландии как специалиста-кораблестроителя, и гордился, что в его фамилии имеется буква "е", без этой буквы фамилия считалась бы немецкой.
Свадьбу решили не откладывать и устроить в Глинкове. Сперва Соня и Виктор поехали в Москву, чтобы говеть, исповедоваться и причащаться у священника отца Владимира Воробьева из церкви Николы Плотника на Арбате. Он пользовался большим авторитетом среди верующих и в течение нескольких лет был духовником всей нашей семьи. Пышной белой шевелюрой и широкой бородой он напоминал Карла Маркса, но глаза его светились добротой, служил он всегда особенно проникновенно. Как сейчас помню его размеренный, четкий голос, возглашавший: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь". В двадцатых годах его посадили, но выпустили, в начале тридцатых опять посадили и сослали в Васильсурск, умер ли он там своей смертью или попал в лагеря - не знаю. Таким выдающимся священникам, каким был он, власти не давали собирать вокруг себя верующих.
