В Монте-Карло мы поехали на целый день. Посетили знаменитый аквариум принца Монакского — этого карикатурного монарха, чьи владения не превышали территории нашей дачи в Малаховке, побродили по чудесному парку игорного дома, видавшему на своем веку не один трагический конец завсегдатаев этого заведения, осмотрели сам игорный дом — днем он пустовал и поражал своим пышным, но мрачным и безвкусным великолепием — и, наконец, обошли всех местных антикваров. После этого мы очутились на веранде местного кафе, так как голод давал о себе знать.
При входе в кафе я сразу обратил внимание на статного широкоплечего молодого мужчину, сидевшего за одним из столиков и с любопытством нас рассматривающего. Когда мы уже занимали свои места, отец также его заметил. Мужчина же приветливо замахал рукой и привстал со своего места. Отец сейчас же подошел к нему, оставив меня одного. Возвратившись обратно через несколько минут и садясь на место, он пояснил мне:
— Это Шаляпин. Он, оказывается, будет петь здесь одну из моих любимых опер — «Мефистофеля» Бойто. Надо будет пойти с мамой, да, пожалуй, и тебя захватить.
Покидая кафе, Шаляпин подошел к нашему столику проститься «до Москвы».
— Зачем до Москвы? — возразил отец. — Я надеюсь взглянуть и послушать вас здесь, в «Мефистофеле».
При этих словах лицо Шаляпина приняло страдальческое выражение, и он, как-то безнадежно махнув рукой, пошел к выходу.
Спустя несколько дней мы уже втроем приехали снова в Монте-Карло в оперный театр смотреть и слушать Шаляпина. Пел и играл он, как почти всегда, великолепно, но образ Мефистофеля слабо запечатлелся в моей памяти, вероятно, потому что пел он по-итальянски, а для того, чтобы в полной мере воспринять Шаляпина, надо было не только его слушать, но и понимать.
Зато отчетливо запомнились два момента в спектакле. Когда в прологе Шаляпин-Мефистофель парит в пространстве, шлет свои проклятия миру и ловит рукой земной шар, то он не попадал к нему в распростертую длань неожиданно, из окружающего хаоса, как это было у нас в Большом театре, а услужливая рука бутафора подала его артисту из-за кулисы, причем зрители имели полную возможность созерцать рукав пиджака и манжету заботливого закулисного служителя сцены. По окончании арии у нас в Москве Мефистофель бросал земной шар и он раскалывался на мелкие обломки, здесь же, будучи брошен Шаляпиным, он неожиданно подпрыгнул и, прыгая, покатился за кулису, так как был самым обыкновенным детским резиновым мячиком. После этого я понял страдальческое выражение лица артиста, не терпевшего никакой «халтуры» на сцене; когда в ресторане отец заговорил с ним об его предстоящем выступлении, Шаляпину, видимо, стало стыдно, что ради баснословного гонорара он здесь мирится с любой небрежной условностью, за которую на родине справедливо учинил бы величайший скандал. Успех он имел грандиозный, и зрители спокойно мирились с такими постановочными погрешностями, о которых в России с негодованием трубили бы все газеты.
Огромную разницу в отношении к театру у нас и за границей я наблюдал и на других спектаклях, но уже в Ницце. У нас на всякую постановку смотрели как на серьезное художественное произведение, за границей же всякий спектакль рассматривался лишь с точки зрения его выгодности для кассы — он был лишь статьей дохода муниципалитета или частного предпринимателя и развлечением для зрителя. Как-то в Ницце мы решили поехать в оперу, послушать не шедшего у нас «Вильгельма Телля» Россини. В третьем акте, в сцене суда Гесслера полагается балет. К великому моему изумлению, на сцену вдруг выпорхнули три балетные танцовщицы, одетые вопреки всякой истории и этнографии в самые обычные розовые пачки, и стали выполнять какое-то хитроумное классическое построение с фуэте и турами. В этом заключался весь балет. В довершение всего этого главная солистка, танцевавшая в центре этого трио, видимо, перед самым выходом обрезала себе палец, который был тщательно забинтован и завязан кокетливым бантом. Во время танца, во избежание могущего быть кровотечения, танцовщица не забывала держать этот палец вертикально, тем самым нарушая все правила исполнения «пор де бра». Однако это обстоятельство, вызвавшее у меня подавленный смех, нимало не смущало зрителей, не обращавших никакого внимания на подобную мелочь.
Здесь я понял причину того огромного успеха, который имел тем летом русский балет в Париже. Не было, кажется, ни одной французской газеты, ни одного журнала, где не писалось бы что-либо о русском балете. Отец, лихорадочно скупая все эти периодические издания, копил их для музея.
Однако ничего особенно интересного для музея до сего времени приобретено не было. Ницца и близлежащие города почти ничего не дали. Однажды, бродя по городу, я попал в какую-то невероятную трущобу недалеко от порта и натолкнулся на лавочку старьевщика. В окне вместе с поношенным платьем, случайной посудой и старыми хозяйственными вещами были выставлены отдельные поврежденные старинные фарфоровые статуэтки и чашки, гравюры в аляповатых рамках, старое оружие. Я зашел внутрь. Дебелая кокетливая француженка средних лет, видимо, хозяйка магазина, сидевшая в одиночестве, сразу оживилась. Я рассеянно разглядывал неказистый ассортимент старинных вещей, не скрывая своего разочарования.
— Ах, monsieur, — вздохнула хозяйка, — разве это товар? Но что поделаешь — это жизнь. Когда был жив мой бедный муж, мы имели настоящий антикварный магазин в Париже! Но он, бедняга, не умел вести дела, он слишком верил людям и сделал много долгов. И вот, когда он неожиданно умер, я осталась одна с кучей всяких вещей, которые никому не были нужны, и с еще большим количеством долгов. Люди, которые были должны моему мужу, куда-то сразу скрылись, а я не умела их разыскивать. Таким образом мне пришлось покончить со всем этим хозяйством и переселиться сюда. И вот вы меня видите продающей старое вонючее тряпье. Но что поделаешь — это жизнь!
Женщина вздохнула и запахнула на своих объемистых грудях неизменную черную трикотажную косынку.
— Все же, позвольте узнать, что интересует monsieur? — добавила она со вздохом.
Узнав, что меня интересуют вещи по театру, она подумала и вдруг неожиданно сказала:
— А вы знаете, у меня есть вещи, которые могут вас заинтересовать. Они у меня остались от прежнего магазина. Их никто не хотел купить, они не были никому нужны, но вам они могут подойти. Только я их здесь не держу, они у меня дома. Быть может, вы мне сделаете честь и зайдете ко мне — я вам все покажу тогда.
Получив согласие, она вручила мне несколько залежавшуюся визитную карточку, оставшуюся у нее еще от парижских времен, написала на ней свой адрес и сообщила, когда будет нас ожидать, так как я предупредил, что приду с отцом.
Не откладывая дела в долгий ящик, отец на другой же день отправился со мной по данному мне адресу. Француженка жила на окраине Ниццы, в самом конце Променалы, в маленьком чистеньком деревенском домике с небольшим садом. Она нас встретила очень радушно, мгновенно, как по волшебству, на столе появился традиционный французский кофе с неизменными бриошами и круасонами ее собственного изготовления, и она не желала говорить ни о каком деле, пока мы не подкрепимся после такого «долгого пути».
После того как дань ее гостеприимству была нами отдана, она обратилась к отцу:
— Вы, наверное, слышали о такой французской трагической актрисе м-ль Марс?
Отец усмехнулся и утвердительно покачал головой, что-то хмыкнув в усы.
— Так вот, мой бедный муж приходился ей каким-то дальним родственником, не то внучатым племянником, не то еще кем-то. Во всяком случае он получил в наследство от старой дамы кое-какие ее вещи, которые, по-видимому, никому не были нужны. Эти-то вещи у меня и сохранились, и, по совести, мне-то они уже вовсе не нужны. Так вот, я была бы рада услужить вам, если вы найдете их достойными внимания.
С этими словами она достала из шкафа два старинных стеклянных стакана с монограммами, ленты и венки, веер, какие-то автографы, бронзированный гипсовый бюст на подставке из черного дерева, на пьедестале которого в окружении накладных бронзовых звезд значилась надпись: «Au talent» 1* , а пройдя в соседнюю комнату, вынесла оттуда овальный портрет масляными красками, прекрасной работы, изображавшей какого-то турка.
— Это, — пояснила она, — знаменитый Лекен, ее учитель, он и подарил этот портрет м-ль Марс. Здесь он в роли Оросмана, портрет кисти Ван JIoo, с него был награвирован эстамп еще при жизни Лекена, а подлинник оставался у него.
У отца, как говорится, глаза разгорелись на все эти вещи, но, стараясь скрыть свое волнение и казаться равнодушным, он лениво проговорил:
— Что ж! Эти вещи действительно мне подходят, но ведь весь вопрос в цене, — сколько вы за них хотите?
