Вспоминая теперь этого старика, его плотную, увесистую фигуру, всегда просто, но безукоризненно одетого, его красноватое лицо с седыми, падающими вниз усами, я поражаюсь, что, часто и много беседуя со мной, он никогда ничего не рассказывал о себе. Кто он был — я до сих пор не знаю. Как-то мимоходом он упомянул, что написал несколько книг и статей, которые были изданы в Англии. Знаю только, что это был культурный, умный и приятный человек, знакомство с которым обогащало всякого.
При нашем отъезде он подарил мне книгу какого-то английского автора — к сожалению, не его, но с его дарственной надписью, — «Пятнадцать решающих сражений истории», где была чрезвычайно толково и подробно описана и Полтавская битва. Я прочел эту книгу с интересом и с большой пользой для себя. К сожалению, она у меня впоследствии пропала.
Навсегда остались у нас дружеские отношения с директором гостиницы, которого мы все, так же как моя шестилетняя сестра, назвали «дядя Лулу». Он был одним из тех жертв политики, которых тогда было немало. Родом эльзасец, он считал себя французом, но, как немецкий подданный, получил образование в немецкой школе и был принужден отбывать воинскую повинность в германских войсках. Как-то, сидя в его уютной комнатке и перебирая альбом с фотографиями, я нашел его карточки в военной форме и попросил подарить мне одну из них на память.
— Берите хоть все, — сказал он со вздохом, — я эти карточки не люблю.
С ним мы вели оживленную переписку, он усиленно собирался приехать навестить нас в России, но война 1914 года помешала этому. По дошедшим до нас слухам, он был убит при защите Меца, к гарнизону которого был приписан. Мы искренно пожалели этого скромного маленького труженика и доброго, хорошего человека.
Вскоре после конца карнавала мы тронулись в обратный путь в Москву. Сидя в вагоне, уже после переезда русской границы, отец что-то долго и внимательно изучал в своей записной книжке и наконец, закрыв ее, с торжеством объявил матери:
— Вот видишь, я оказался прав — я нарочно очень подробно записывал наши расходы за этот срок, и, но сравнению с прошлым годом, мы истратили втрое меньше денег, да при этом я еще везу два чемодана вещей для музея. Нет, с безрассудными тратами в Москве надо покончить.
После этой поездки, вплоть до конца 1913 года, в период месячных зимних каникул, мы ежегодно отправлялись всей семьей в Ниццу, причем отец соблазнил на это часть своих друзей.
Благодаря поездкам на Средиземное море зима для нас значительно сокращалась — приезжали в Москву во второй половине января, а меньше чем через два месяца мы к именинам отца, к 17 марта, были уже в Малаховке на телешовской даче. Мать начинала готовиться к весенним посадкам на огороде, отец в свободные часы сидел на террасе, внимательно наблюдая за постепенным пробуждением природы, а я налаживал рыболовные снасти в предвкушении того неотдаленного дня, когда лед на озере набухнет и опустится. Здесь мало что напоминало дачу, а скорее походило на миниатюрную усадьбу, и соответственно изменялись и занятия, и развлечения, и весь уклад жизни.
Еще когда мы жили в Гирееве, отец с матерью неоднократно заводили разговор о том, что хорошо бы купить где-нибудь небольшой клочок земли и обосноваться на нем по-помещичьи, но в те поры эти рассуждения больше носили характер маниловских мечтаний, чем реальных проектов. Малаховка и возраст моих родителей превратили эти мечтания уже в нечто совершенно конкретное, и одним прекрасным днем они твердо решили подыскать небольшое именьице по своему вкусу.
Отец ставил непременным условием, чтобы был удобный небольшой дом, желательно старинный, с колоннами, чтобы он стоял на берегу реки и чтобы недалеко был лес. Мать мечтала о том, чтобы было какое-то небольшое хозяйство и удобное место для огорода, парников и фруктового сада. Как только все это было точно обусловлено, наша жизнь в Малаховке превратилась в беспрерывные и обычно бесплодные скитания по всевозможным продающимся усадьбам. Ездила обычно мать, которую зачастую сопровождали ее незамужняя сестра или я. Но сколько мы ни ездили, результаты были плачевные — то все подходило, но не было реки, то был новый, но совершенно неподходящий дом, то отсутствовал лес и все совершенно не соответствовало мечтам.
Из всех тех имений, которые мне пришлось смотреть, запомнились два. Одно было расположено недалеко от нашей дачи в Малаховке и принадлежало дворянскому роду Мертваго, один из предков которого был в дружеских отношениях с Державиным. Старинный деревянный дом с четырьмя белыми облупившимися колоннами дремал над совершенно заросшим древним прудом. По бокам и сзади дома простирались дремучие заросли некогда холеного парка. Дом был давно необитаем, комнаты — пусты, но следы старой отделки, кафельные фигурные печи, расписные плафоны в некоторых комнатах сохранились. Строение было настолько ветхо, что все надо было ломать и строить новое. Кроме того, имение, вся площадь которого равнялась пятнадцати или двадцати десятинам, было майоратное и на продажу его надо было испрашивать «высочайшее соизволение». Все это явно не подходило.
Второе было расположено где-то но Павелецкой дороге, кому принадлежало — не помню. В памяти сохранился лишь великолепный каменный дом екатерининской стройки, с длинными пропилеями, шедшими пандусами 2* к реке. Здесь была другая крайность: земли при нем было чуть ли не шестьсот десятин, а такое владение не устраивало моих родителей ни по размерам, ни по цене. Наконец счастье им улыбнулось — соответствующее имение было найдено. На станции Герасимовка по Павелецкой дороге продавалась усадьба, которая вполне нам подходила. Земли было двести десятин, дом, правда, больше походивший на дачу, был красиво расположен на берегу реки Пахры, но владельцы хотели за него довольно большую сумму денег. Началась торговля. А тем временем генеральша Рейнбот, то есть Зинаида Григорьевна Морозова, приобрела его, не торгуясь. Со временем это имение стяжало себе мировую, но печальную славу — в новом доме, выстроенном Морозовой, скончался в 1924 году Владимир Ильич Ленин.
Отсутствие постоянного подмосковного гнезда было одной из причин того, что мы каждый год зимой на время рождественских и новогодних каникул уезжали в Ниццу, а летом переселялись в Малаховку.
Устроились мы в Малаховке неплохо. Жили изолированно в старом липовом парке, что был при даче, где можно было без труда ежедневно набрать корзину-другую белых грибов, а весной и осенью проводить время на озере, к которому вела от нашего балкона прямая дорожка, предаваться рыбному спорту. Отец мой, дед Носов и режиссер Народного дома?. Ф. Ак-сагарский, о котором еще придется говорить, были страстными рыболовами и на всю жизнь заразили своим увлечением и меня. Вспоминая наши методы ловли в те времена, должен признаться, что они были более чем кустарными, однако рыбы в озере было такое количество, что нам редко приходилось возвращаться домой пустыми. Однажды мы ухитрились даже поймать огромную щуку пятнадцати фунтов, которая катала нас по озеру н^ лодке. По ту сторону озера была другая жизнь — чисто дачная, которую мои родители терпеть не могли. Однако иногда они принимали в ней участие, так как соблазн был чересчур велик. В Малаховке в те годы в Летнем саду постоянно играла первоклассная труппа. Достаточно упомянуть фамилии О. О. Садовской,?. М. Блюменталь-Тамариной, О. А. Правдина, В. Н. Рыжовой, чтобы дать представление о ее составе. Ставили по преимуществу классику. Естественно, что мои родители не могли устоять, чтобы не взглянуть на своих любимых артистов. Впрочем, иной раз отец с матерью появлялись совсем в другом месте. Английская колония, жившая в Малаховке, организовала там две футбольные команды (эта игра тогда еще только входила в моду в России), устроила корт со стадионом, состоявший из больших примитивных лавочек, и регулярно проводила состязания. Эти встречи всегда вызывали живейший интерес всего поселка, тогда уже имелись болельщики и на состязаниях царил необычайный ажиотаж. Впоследствии отцу пришлось включиться и в общественную жизнь Малаховки и принять непосредственное участие в открытии там гимназии.
Случилось это вот при каких обстоятельствах. Не припоминаю точно, в каком году, лето стояло чрезвычайно жаркое, но, несмотря на это, я каким-то образом ухитрился простудиться. С полным основанием опасаясь, что меня засадят дома или, еще хуже, положат в постель, я решил ничего не говорить старшим о своем недомогании и перенести его на ногах. Для этого я вел обычный образ жизни — три раза в день купался, ходил очень легко одетый, много гулял. День ото дня мне становилось хуже, но каждый вечер я надеялся, что завтра наступит улучшение. В одну из суббот приехал режиссер Народного дома?. Ф. Аксагарский, и на другой день мы отправились с ним на рыбную ловлю. В лодке, несмотря на неурочный час, меня все время клонило ко сну, по спине пробегал озноб, хотя температура воздуха превышала 30 градусов Реомюра на солнце. Все это обратило внимание Николая Федоровича, который ничего мне не сказал, но, приехав домой, поделился своим наблюдением с матерью. Мне был поставлен градусник, показавший 40,5° градусов. Отец мой сразу растерялся, хотел немедленно ехать в Москву за доктором, но тут случайно по какому-то делу пришел управляющий Телешовых, который, узнав, в чем дело, рекомендовал в город не ездить, а пригласить местного доктора Леоненко — прекрасного врача, которого он брался немедленно раздобыть. Через какой-нибудь час доктор был уже у нас и, осмотрев меня, поставил диагноз: двустороннее крупозное воспаление легких. На некоторое время после этого посещения врача стали ежедневными.
