полного институционального уподобления и политического равенства со всеми остальными частями державы, то в административном отношении не было бы различия между метрополией и периферией. И тогда империя превратилась бы в унитарное государство [1277].
Впрочем, в случае с гетманской Украиной политическая ориентация общего курса на полное слияние с метрополией проявлялась намного отчетливее, чем в отношении калмыков. Административная унификация в случае с «Малороссией» сочеталась с выраженной политикой ассимиляции, тем более что к концу XVIII и главным образом в начале XIX века среди русскоязычного населения все больше преобладала идея о том, что православные «малороссы» и без того являлись частью общерусской нации [1278]. Культурные различия между русским титульным народом и калмыками были намного значительнее. Даже политика, в центре внимания которой находилась только институциональная гомогенизация, сталкивалась с серьезными вызовами в том, чтобы обязать оставшуюся калмыцкую элиту все же придерживаться только этого курса [1279].
Российская имперская элита и прежде всего сама императрица в духе нарративов позднего Просвещения полагали, что им удастся справиться с вызовом, преимущественно с помощью одного средства: административного интегрирования коренных элит в учреждения, созданные российской стороной, и их постепенного «воспитания» через эту сопричастность. Правда, в действительности этот концепт нашел применение лишь спустя десятилетие — преимущественно при оренбургском губернаторе Игельстроме в отношении казахов Младшего жуза, а также позднее в отношении кабардинцев (и в казахском контексте еще будет освещен подробнее). Однако российская политика в отношении калмыков в 1771 году сформировала, так сказать, образец для повсеместного использования в дальнейшем [1280].
На смену традиционному зарго и вместо временно назначенного командующего над калмыками полковника князя Алексея Дондуковича Дондукова должен был прийти суд, размещавшийся в Астрахани. Этому суду необходимо было передавать на рассмотрение и обсуждение все калмыцкие споры. Решения возлагались на астраханского губернатора [1281]. От каждого зажиточного владельца скота следовало выбрать по три калмыцких сановника, которые должны были поселиться в Астрахани и которых обеспечивали бы годовым жалованьем в размере 100 рублей [1282].
Путь от обязанного вести оседлый образ жизни «судьи» с консультативно-совещательной функцией, получавшего жалованье от российского государства, до служащего царской администрации с российской точки зрения был недолог. Между судебной и исполнительной властью не проводилось четкого различия, главную роль играли лояльность и подчинение российскому государству. Это проявилось и в институциональной связи и административных обозначениях: сначала суд был подчинен «Экспедиции калмыцких дел», которая была создана в городе Астрахань [1283]. После дальнейшей реорганизации в 1803 году царское правительство подвело калмыков под всеобщее управление главного пристава. Учреждение зарго продолжало существовать еще некоторое время чисто номинально [1284].
Хотя процесс полного перехода оставшихся калмыков в российские управленческие структуры был завершен только в середине XIX века, важнейшие периоды, когда калмыцкие институты подвергались ослаблению и трансформации, приходятся на XVIII век. В целом можно выделить три важных этапа: с наступлением Петровской эпохи российское правительство стало все чаще вмешиваться во внутренние дела калмыков, сначала серьезно укрепив власть хана Аюки, чтобы добиться его расположения и эффективно использовать его в борьбе с соперниками-калмыками. Когда эта политика привела к успеху, астраханский губернатор Артемий Волынский в качестве второго шага в рамках того же этапа принял меры по повторному ограничению власти хана и расширению российского влияния за счет увеличения агентурной сети для наблюдения за ханом. На втором этапе, когда в 1724 году российскому правительству после смерти Аюки удалось назначить вместо нового хана наместника милостью императрицы, российская сторона, хотя и вынуждена была вновь и вновь идти на уступки калмыкам, в целом сумела увеличить свое влияние.
На третьем этапе, который начался с приходом к власти Екатерины II в 1762 году и завершился исходом калмыков в 1771 году, российское правительство лишило этот народ функционирующего зарго — его второго важного традиционного института. После исхода большей части калмыков политическая автономия была нарушена, должность хана упразднена. В дальнейшем, в 1770‐х годах, последовали меры по административной аккультурации оставшейся калмыцкой элиты, которым в дальнейшем суждено было стать моделью для обращения с коренными элитами на периферии.
В то же время остается неясным, в какой степени российскую политику можно было назвать успешной с царской точки зрения. Бегство такого большого числа российских подданных было не просто скандальным для администрации. Прежде всего оно выявило очевидные изъяны в политике имперской элиты, которая иногда переоценивала реальный уровень достигнутой власти и свою роль в процессе подчинения и инкорпорации, а также привлекательность принадлежности к империи. Проблема заключалась также в том, что стратегия тесной связи российской державы с калмыцкими лидерами привела к политическому бессилию последних в отношении собственной этнической группы и тем самым противодействовала российской цели дисциплинировать их в соответствии с интересами державы. В результате Российская империя, хотя и получила в свое распоряжение земли, прежде заселенные калмыками, но потеряла господство над большей частью этой уже давно присоединенной этнической группы.
Российская политика административного внедрения в казахскую элиту, ее лоялизации и цивилизирования
Когда в 1731 году после присяги Абулхаир-хана на царское подданство казахи Младшего жуза номинально стали подданными Российской империи, царское правительство уже приобрело значительный опыт благодаря взаимодействию с гетманской Украиной, а также с калмыками, сначала предоставляя им автономию, а затем постепенно упраздняя ее. Оно разработало методы, позволяющие постепенно размыть непрямое правление, а значит, и первоначальное обещание не вмешиваться во внутренние дела этнической группы, и затем, шаг за шагом, трансформировать его в прямое российское правление. В случае с казахами Младшего жуза эти проверенные практики административного вмешательства частично нашли идентичное применение, а частично были существенно доработаны, а также усилены продуманными до мелочей имперскими инсценировками. Однако главное отличие от политики в отношении калмыков заключалось в том, что применительно к казахам намного более важную роль играл вопрос о том, как в рамках этих практик их можно успешнее «цивилизировать».
Это различие в обращении объясняется тем, что казахи, во-первых, намного позже, чем калмыки, стали номинальными подданными российской державы (1731 против 1657 года). Таким образом, интенсификация административных мероприятий среди казахов пришлась на то время, когда большая часть имперской элиты уже восприняла нарративы Просвещения с акцентом на парадигме цивилизирования. Во-вторых, — и это по крайней мере не менее важно — играло роль различие в природе того интереса, который проявляли российские власти к каждой из этих двух групп: хотя с 1740‐х годов, в связи с основанием Ставрополя, и предпринимались серьезные усилия для «цивилизирования» (крещеных) калмыков («обуздания», крещения, перевода на оседлый образ жизни и обучения хлебопашеству, а также прививания российской бытовой культуры)
