Тихонечко рассмеялся:
"А все-таки, все-таки... Николай Цагеридзе погуляет, непременно погуляет на их свадьбе! Как может быть иначе? Иначе быть не должно! Кто скажет - "правильно!" - если они больше не встретятся? Никто не скажет. Они сами не скажут этого!"
По косой тропе, пробитой к запани, Цагеридзе спустился вниз.
И как раз в тот момент, когда он приблизился к машине, мотор агрегата всхрапнул, громыхнула лебедка. Серебряно извиваясь и постепенно натягиваясь, поползли по дощатой палубе два троса. Захваченный ими по концам и подчиняясь их силе, боком по воде потянулся к машине добрый десяток бревен. Тросы, наматываясь на барабаны лебедки, упрямо тащили тяжелый груз на себя, к вертикально поставленным у борта плавучей машины крепким лиственничным брусьям. И бревна, плещась в воде, шурша осыпающейся с них корой, внакат стали взбираться одно на другое, округляясь в пучок, подобный зажатому в кулаке десятку карандашей. Тотчас же готовый пучок рабочие натуго стянули кольцами из телеграфной толстой проволоки, и он, теперь уже единый, цельный, упал снова на воду, ударившись как кит. И такой же огромный. В него вонзилось сразу несколько багров, тросы на лебедке ослабли, и "кит" стал медленно сплывать вниз по течению.
От реки пахло рыбой, холодком погреба и чуть-чуть сосновой смолой. Позже, когда по берегу вблизи от агрегата накопятся груды облетевшей с бревен коры, примешается еще и запах уксуса, запах бражный, перебиваемый щекочущими в горле испарениями солярового масла и дымком береговых костров. Этот воздух - любимый воздух сплавщиков - будет овевать запань до поздней осени, пока по реке не поплывет зеленоватая шуга.
У Цагеридзе зачесались руки. Не стоять в стороне, наблюдая работу людей и машины, а хоть что-нибудь делать и самому! Он подобрал брошенный кем-то багор и, слегка балансируя им, зашагал по зыбкой бревенчатой дорожке, "боне", ведущей к сортировочным воротам, через которые несколько женщин выталкивали, выводили бревна.
- Эй-ля! - закричал Цагеридзе. - Дайте-ка место и мне! Хочу попробовать, какой такой наш замороженный лес. Не растает он, как ледок от горячего солнца?
Женщины потеснились. Среди них оказалась Булатова. Тыча багром в бурлящую, мутную воду, она проговорила:
- Тут глубина-то страшенная. Не окунитесь по нечаянности.
- Если женщины не боятся стоять на шатких бревнах, мужчина должен ходить прямо по воде, - ответил ей Цагеридзе.
Он зацепил огромный сосновый сутунок и попробовал подтащить к воротам. Но где-то на хвосте у бревна лежали вперекрест еще другие - так туго, беспорядочно их здесь набило с осени, - и сколько Цагеридзе ни напрягался, стронуть сутунок он не мог.
- Э! - засмеялась Булатова. - Оказывается, не мужчинам, а женщинам придется ходить по воде.
В своих высоких резиновых сапогах она спокойно спрыгнула с боны на сутунок, который все еще держал багром Цагеридзе, и побежала к вершине, наклонно уходящей в глубину, чтобы столкнуть зажавшие сутунок бревна. И было действительно похоже, что она просто пошла по воде.
- Назад! - сердито закричал Цагеридзе. - Разве так можно?
- А чего? - отозвалась Булатова, сильно упираясь пикой багра в мешающее бревно и постепенно сдвигая в сторону. - Почему нельзя? А как же иначе?
Она не вернулась на бону, пока не высвободила сутунок совсем. Цагеридзе восхищался. И все же негодовал.
- Вы забываете о технике безопасности, товарищ Булатова! Теперь я обязан составить акт. Или сам, как и вы, прыгнуть в воду!
- Да ну ее, твою технику! - добродушно сказала Булатова, нацеливаясь багром в очередное бревно уже с боны. - Что я - дите малое? Ногами не чувствую, какое бревно провернется, какое тверже боны твоей на воде лежит? Сколькой год на сортировке работаю! А вот ты и вправду не прыгни дуром. Ноги у тебя еще без привычки. Да и... - она замялась.
У Цагеридзе не хватило духу продолжать с ней спор, напомнить о тяжком случае с Василием Петровичем. Он знал, что всякий старый, опытный сплавщик, хотя и сможет наизусть перечислить все правила этой самой техники безопасности, на деле беспрерывно и хладнокровно их нарушает. Для него известный риск становится настолько привычным, что он его совсем не замечает, как не замечает, наверно, воздушный акробат качающихся трапеций, уверенный в том, что в нужный момент они непременно окажутся у него под руками. И в этом постоянном, то маленьком, то большом риске, в смелости, делающей особо привлекательным любой риск, и заключается своя неповторимая красота труда сплавщиков. Но Цагеридзе все-таки погрозил Булаговой пальцем: "Больше не сметь!"
Постепенно он увлекся работой. Вытащить, вырвать зажатое бревно одному ему бывало редко по силам. Однако Цагеридзе не успевал даже поднять голову, попросить кого-нибудь из соседок помочь ему, как в бревно сразу впивалось еще два-три багра, и, раскручиваясь на воде, оно медленно всплывало на поверхность. А потом - толчок! - и бревно уходило в ворота.
Стучал мотор на катере, отводящем готовые пучки к "головке" плота, стучал мотор на сплоточном агрегате, повизгивали временами на лебедке тросы, кто-то бил железом в железо, с тяжелым плеском бухали в воду завязанные пучки, скрежетала береговая галька под колесами грузовика, привезшего к агрегату мотки вязальной проволоки, - весь этот единый рабочий шум наполнял Цагеридзе хмельным, бодрящим весельем. Он совершенно забыл, что находится на узенькой боне почти посередине быстро бегущей и глубокой протоки, он чувствовал под ногами землю, которая, родив человека, всегда носит и крепко держит его на себе. Он работал, двигал руками, поворачивался всем корпусом, с натугой выводя багром к воротам огромные сутунки, а сам уносился мыслью к тому дорогому моменту, когда под "головку" плота будут подвешены многие сотни пучков, плот протянется по реке на добрых полкилометра, его края обовьет прочная ошлаговка из стальных канатов, проскрипят цепи, выбирающие якорь со дна Читаута, и Иван Романович Доровских махнет шапкой со своей лоцманской вышки: "Пошли!"
Ах, до чего же он хорош, этот живой, спасенный ими лес!
Цагеридзе работал долго и жадно. Работал до тех пор, пока у него не заныла больная нога. И к тому же, хотя с юга тянул теплый ветер "Мария", а сама работа заставляла быть в беспрерывном движении, - Цагеридзе, одетый очень легко, все же прозяб. Должно быть, от сырости, от близости льда и воды.
Он с завистью поглядел на женщин, наряженных по-зимнему в ватные стеганки и такие же штаны, обутых в высокие резиновые сапоги, замотанных, закутанных в платки, и, вздохнув, воткнул в бревно багор.
- Прошу не смеяться, дорогие женщины, - сказал он шутливо, - но Нико Цагеридзе захотелось удрать куда потеплее.
- Только не в Грузию! - крикнула Булатова ему вслед. - Из Сибири мы вас не отпустим.
- Нет, нет, только на солнышко! Из Сибири я и сам ни за что не уеду.
- Аа! Есть магнит?
- Есть! Хороший, очень сильный магнит. И если Цагеридзе уедет когда-нибудь из Сибири, так только в Сачхере, и только вместе с магнитом.
По пути Цагеридзе поднялся на сплоточный агрегат. Подошел к мотористу, спросил, как дела. Моторист, молодой парень, в шароварах, щеголевато спущенных на смятые в гармошку голенища сапог, ответил: "А чего? Все в порядке! Дела идут - контора пишет!" И Цагеридзе вспомнилось, что ему все-таки надо пойти в контору и написать новый приказ.
Блаженно подставляя спину лучистому солнцу, он еще немного постоял на теплом дощатом настиле, остро пахнущем горячей смолой и паклей, полюбовался, как проворно катер отводит к плоту готовые пучки, и направился снова по зыбкой боне к берегу.
Сойдя уже на камешник, он наступил на льдину, всю запудренную песком и сочащуюся ручейками воды. Льдина, тонко звеня, рассыпалась длинными иголками, радужно сверкнувшими в лучах солнца. Иголки были похожи на ограненные хрустальные палочки, а несколько штук - коротких, ровных и удивительно чистых - соединены неплотно в красивую зубчатую корону. Цагеридзе подобрал ее, положил на ладонь и стал подниматься в гору, с интересом разглядывая это диво природы.
Нечаянно повернул к солнцу, и вдруг ледяные иголки будто бы засветились изнутри, человеческим теплом повеяло от их острых граней, и Цагеридзе почему-то припомнилась медленная, тающая улыбка Марии, ее красивые зубы. Свет пробежал и погас, но Цагеридзе еще долго видел его. И улыбался ответно. Он шел, весело думая, какими необычными словами начнет свое распоряжение. Так, чтобы строгая Лида пожала плечами и прежде, чем перепечатать, спросила удивленно: "Это - приказ?"
Он начнет: "Дорогие друзья! Что я должен сказать в этот день? Что я могу сказать вам? Всегда хороши зеленые цветущие дни весны. В этом году они особенно хороши. Хороши потому, что мы уже заканчиваем, готовим к отправке свой первый плот. И главное, из леса, спасенного нами от гибели. Если бы я был врачом, сказал - спасенного от смерти..."
