А Екатерина счастлива, ибо исчезло тягостное одиночество и появилась родственная душа, которая кажется открытой для чувств и мыслей, так волнующих ее тонкую, нежную, горячую душу. «Этот молодой человек, – пишет Екатерина Гримму в июне 1782 года, – при всем уме своем и уменьи держать себя, легко приходит в восторг; при том же душа у него горячая». Приводя слова Алексея Орлова: «Вы увидите, какого человека она из него сделает», Екатерина дополняет: «В течение зимы он начал поглощать поэтов и поэмы, на другую зиму – многих историков. Романы нам наводят скуку, и мы жадно беремся за Альгаротти и его товарищей. Не предаваясь изучению, мы приобретаем знаний без числа и любим водиться лишь с тем, что есть наилучшего и наиболее поучительного. Кроме того, мы строим и садим, мы благотворительны, веселонравны, честны и мягкосердечны».
В декабре того же года она просила Гримма достать для Ланского работу художника Греза и обещала, что тот будет опять «прыгать, как коза, и цвет лица его, всегда прекрасный, оживится еще больше, а из глаз, и без того подобных двум факелам, посыплются искры». В другой раз она сообщает барону, что у генерала Ланского чуть не произошел обморок при известии, что Гримм еще не купил заказанную ему коллекцию резных камней. Но вся эта идиллия длилась чуть больше двух лет – 25 июня 1784 года Ланской внезапно умер от злокачественной скарлатины.
В отчаянии Екатерина писала Гримму: «Моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю тому назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил себе мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовался моим радостям». Мечта о родственной душе опять рухнула…
Горе Екатерины было столь глубоким, что она, похоронив возлюбленного в царскосельском саду, проливала реки слез возле его урны и, по словам ее доктора Вейкарта, полностью предалась «мизантропическим фантазиям» и даже всерьез намеревалась уйти от мира и заточить себя в усадьбе Пелла, которую поспешно начали строить для нее на берегу Невы в лесистой и дикой местности.
Намерения Екатерины очень не понравились Потемкину, считавшему, что «мать заблажила», забыв о деле. Светлейший поспешно вернулся в Петербург, вытащил императрицу из уединения и срочно подыскал замену «Саше», который, кстати, был с самого начала его креатурой. Новым «учеником» стал упомянутый выше неверный Мамонов, которому дано было прозвище «Красный кафтан». И в письме тому же Гримму от 2 января 1787 года мы читаем нечто уже знакомое: «Господин Красный кафтан – личность далеко не рядовая. В нас бездна остроумия, хотя мы никогда не гоняемся за остроумием, мы мастерски рассказываем и обладаем редкой веселостью, наконец, мы – сама привлекательность, честность, любезность и ум, словом, мы себя лицом в грязь не ударим». В письме от 2 апреля Екатерина продолжает: «Впрочем, этот Красный кафтан так любезен, остроумен, весел, такой красавец, такой добрый, приятный, такой милый собеседник, что Вы очень хорошо сделаете, если полюбите его заочно. Кроме того, он страстно любит музыку».
Стоит ли удивляться, что новый Саша больше всего на свете полюбил любимые императрицей камеи и медали («Красный кафтан больше моего помешан на камеях и на медалях»), так что Екатерина едва могла вытащить его из комнаты, где они хранились. То-то, наверное, Мамонов подремывал между коробок, пока «старухи» не было на горизонте. Ну, и конечно, императрица боялась, что «Красный кафтан с ума сойдет от радости по поводу Кабинета [камей] герцога Орлеанского», купленного по ее заказу.
В середине 1789 года оказалось, что «Красный кафтан» интересуется не только камеями, но и молоденькой княжной Щербатовой. Екатерина поступила великодушно: устроила молодым великолепную свадьбу, хотя была страшно расстроена и еще долго не могла успокоиться, регулярно сообщая Потемкину сплетни о том, как плохо ладят между собой молодожены. Потемкин этой историей был тоже искренне огорчен, но по другой причине – неверный Мамонов подвел его как патрона, «оставил свое место самым гнусным образом». Не успел Потемкин найти ему достойной замены, как у Екатерины, сам собой, появился новый возлюбленный – конногвардейский корнет Платон Александрович Зубов. Именно о нем Екатерина сказала сакраментальное: «Я делаю и государству немалую пользу, воспитывая молодых людей».
А между тем было как раз наоборот: каждый новый фаворит наносил государству огромный ущерб, ибо Екатерина не скупилась на подарки и пожалования и не имела привычки отбирать их после отставки очередного любимца. Вот примерная смета расходов на Ланского, так и не получившего, по причине ранней смерти, всего, что ему полагалось по его «статусу»: 100 тысяч рублей на гардероб, собрание медалей и книг, помещение во дворце, казенный стол на 20 человек стоимостью в 300 тысяч рублей. Все родственники получили повышения и награды, чин же генерал-аншефа или генерал-фельдмаршала с соответствующим содержанием был, почитай, у «Саши» в кармане. За три года он получил 7 миллионов рублей, не считая подарков, два дома в Петербурге, дом в Царском Селе и пуговицы на парадный кафтан стоимостью 80 тысяч рублей. Все эти цифры нужно сложить и умножить минимум на семь – по приблизительному числу «учеников» Екатерины.
Платон Зубов – двадцатидвухлетний шалопай – довольно быстро вошел в фавор к стареющей императрице, и та стала писать о нем Потемкину как о своем «ученике-новичке». 5 августа 1789 года Екатерина сообщает светлейшему нечто интересное: у Платона есть младший брат Валериан, восемнадцати лет, который «здесь на карауле теперь, на место его; сущий ребенок, мальчик писанной, он в Конной гвардии поручиком, помоги нам со временем его вывести в люди… Я здорова и весела, и, как муха, ожила…» Надо понимать, что и «младшой» тоже стал императрицыным «учеником». Через неделю Екатерина отправляет Потемкину курьера с рассказом неизвестно о котором из братьев (думаю, что о Платоне): «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким новичком; это довольно милое дитя: не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется. Он сегодня одним росчерком пера сочинил вам милое письмо, в котором обрисовался, каким его создала природа».
24 августа известия такие: «Я им и брата его поведением весьма довольна: сии самыя невинные души и ко мне чистосердечно привязаны: большой очень неглуп, другой – интересное дитя». Из письма 6 сентября стало известно, что «дитя» поразительно быстро избаловалось: «Дитяти же нашему не дать конвой гусарской? Напиши как думаешь… Дитяти нашему девятнадцать лет от роду, и то да будет вам известно. Но я сильно люблю это дитя, оно ко мне привязано и плачет, как дитя, если его ко мне не пустят».
И уже 17 сентября – новый оборот: «Дитя наше, Валериана Александровича, я выпустила в армию подполковником и он жадно желает ехать к тебе в армию, куда вскоре и отправится». Причина срочной командировки «дитяти» прозаична – старшой приревновал к меньшому и не без причины. С тех пор «чернуша» и «резвуша» Платон остался во дворце один…
Что же случилось с Екатериной? Да, конечно, под влиянием возраста и неизбежных изменений в организме, в психологической структуре личности императрицы, по-видимому, тоже произошли какие-то изменения. Но не это главное. Ее вечно молодая, жаждущая любви и тепла душа сыграла с ней скверную шутку. Любопытна история, которая случилась в Эрмитажном театре осенью 1779 года. В апреле этого года Екатерина «отпраздновала» за рабочим столом болезненное для каждой женщины пятидесятилетие. И вот в тот день, 12 октября, она смотрела вместе со всем двором пьесу Мольера. Героиня пьесы произнесла фразу: «Что женщина в тридцать лет может быть влюбленною, пусть! Но в шестьдесят?! Это нетерпимо!» Реакция сидевшей в ложе Екатерины была мгновенна и нелепа. Она вскочила со словами: «Эта вещь глупа, скучна!» и поспешно покинула зал. Спектакль прервали. Об этой истории сообщал, без всяких комментариев, поверенный в делах Франции Корберон. Мы же попробуем ее прокомментировать.
Реплика со сцены неожиданно попала в точку, болезненно уколола пятидесятилетнюю императрицу, которая никак не хотела примириться с надвигающейся старостью и сердечной пустотой. Мальчики были нужны ей не сами по себе – из приведенной выше переписки видно, что в ее сознании они сливаются в некий единый образ, наделенный несуществующими достоинствами – теми, которые она сама хочет видеть, воспитывать в них, теми, которые ей нужны для искусственного поддержания ощущения молодости и неувядаемой любви. Они, эти юноши, как весенние цветы в ее вазе: пусть их часто меняют, – аромат весны сохраняется и радует. Но неумолим закон природы: всему свое время и остановить весну, как и приход старости, невозможно…
