сполна в русском рассказе «Саша»: после того как умер ребенок героини от барского племянника, она ушла в монастырь и внезапно там скончалась. Помещичья прихоть, зловредность и мстительность, описанные в украинских «Козачке» и «Горпине», гораздо шире репрезентируются на русском материале – в «Маше», «Катерине» и «Игрушечке». Пропорция семейных и межсословных отношений в русских рассказах складывается в пользу последних, недвусмысленно указывая на то, что основная проблема русской жизни, как она заявлена в сборнике русских рассказов 1859 г., – нечеловеческие отношения, порожденные рабством. Никакого эффекта поэтизации русского быта при этом не возникает, в отличие от идилличности и идеализации украинского.
Теперь можно сказать, что украинские и русские рассказы уже подвергались сравнительному анализу в книге К. Хорбач, которая пришла к выводу, на первый взгляд противоречащему тому, что мы только что выяснили. Используя другие методы (анализ конфликта, мотивный анализ, лексический, стилистический 836), исследовательница заключает, что поведение героинь украинских рассказов целиком определяется чувствами пассивных жертв крепостного права или семейных отношений. Протагонистки почти полностью замкнуты в пределах семьи или деревенского сообщества, и развитие действия детерминировано в первую очередь межличностными отношениями, а не сформированными характерами. Такой глубинной структурой Хорбач объясняет, отчего героини похожи друг на друга и как бы взаимозаменяемы. Героини русских рассказов, напротив, обладают ярко выраженными психологизированными характерами, поэтому способны совершать судьбоносные поступки, вырываться из крепостнического или семейного окружения, перемещаться из деревни в город. Пространство русских рассказов более разомкнуто и открыто 837. Хорбач полагает, что различия в поэтике разноязычных текстов Вовчок были обусловлены разным историко-литературным контекстом. Жизненный уклад украинских крестьянок сформирован другими условиями (в том числе отсутствием крепостного права), что отразилось в редукции рефлексии и самосознания в структуре их характеров, в отличие от русских. В итоге Хорбач даже осмелилась утверждать, что в украинских рассказах Марко Вовчок не пошла дальше романтического этнографизма П. П. Гулак-Артемовского и Квитки-Основьяненко (что не подтверждается более поздними исследованиями, как мы видели) 838.
Несмотря на то что критерии оценивания уровня психологизма и рефлексивности героинь вызывают сомнения, в целом наблюдения Хорбач могут непротиворечиво и органично дополнить проделанный нами анализ сюжетных моделей и измерение уровня насилия в разных группах рассказов. Пассивность, жертвенность, некоторая однообразность и встроенность протагонисток украинских рассказов в семейный быт и локальные сообщества объясняется тем, что произведения первого сборника в большинстве своем принадлежали к жанру идиллии, воспевающему патриархальный уклад старой малороссийской жизни, почти не знавшей крепостного права. И наоборот: в русских рассказах писательницы начинает доминировать помещичье насилие, что несовместимо с идиллическим модусом и приводит к появлению героинь другого типа – волевых, действующих, протестующих. Что касается более рельефно изображенного характера русских крестьянок, то парадоксальным образом некоторые, причем довольно влиятельные русские критики как раз отказывали русским героиням Вовчок в правдоподобии характеров и психологических мотивировок. Наиболее острая и аргументированная критика вышла, как известно, из-под пера Достоевского в статье «Г.-бов и вопрос об искусстве» (1861) 839.
Возрастание роли насилия со стороны помещиков-мужчин по отношению к женщинам-крестьянкам в русских рассказах Вовчок неизбежно наводит на гипотезу об их отчасти структурном и функциональном подобии (но не идентичности!) жанру «женского социального романа» и сентиментального идеологического романа (Жорж Санд), какими их поэтику описала М. Коэн на материале французской литературы 1830–1840‐х гг. 840 В центре весьма популярных и широко читаемых романов такого типа находилась тема женских страданий и мотив виктимизации женщин. Для раскрытия этой темы женский социальный роман использовал другую, отличную от мужского романа нарративную форму и эпистемологию: истина не ищется в процессе наррации, но заранее задана и известна. Более того, она моральна: это тяжелое положение женщины и ее угнетение разными социальными институтами и агентами. Сюжетная модель типичного социального романа представляла собой историю взросления женщины и ее столкновения со злом и несправедливостью, которые оставляют глубокую травму и, как следствие, страдания. Финалы романов обычно трагичны: героиня умирает, тяжело заболевает или сходит с ума. Как добавляет Коэн, женский социальный роман многим обязан сентиментальному роману XVIII в. и, в меньшей степени, мелодраме.
Если мы соотнесем все эти жанровые признаки женского социального романа с русскими рассказами Вовчок, сходства будут впечатляюще очевидны 841. Хотя формально каждый из рассказов Маркович – всего лишь короткая новелла, взятые целиком как цикл, они содержат много упомянутых Коэн признаков. Все героини Вовчок обязательно страдают и являются жертвами домашнего или помещичьего насилия; героини, как правило, сироты (в 30% рассказов); сюжет в основном сфокусирован на юности героини и ее первом столкновении с источником насилия; финалы чаще всего фатальны для героинь; наконец, простота наррации от первого лица не предполагает никаких сложных духовных или интеллектуальных поисков, так что моральная истина проговаривается самой рассказчицей и не требует от читателя усилий для постижения.
При всех сходствах есть, разумеется, и существенные различия. Во-первых, Маркович редко (в четырех рассказах) использует всеведущего нарратора, предпочитая имитировать устный рассказ героини о произошедших событиях. Такой выбор нарративной формы обусловлен самим предметом изображения. В отличие от французских романов, героинями которых были преимущественно женщины третьего сословия/буржуазии и дворянки, в рассказах Вовчок действуют крестьянки и мещанки, т. е. самый социально низкий класс в сословной иерархии имперской России. Во-вторых, на фоне французской традиции жанра у Маркович исчезающе мало сюжетов о мужском адюльтере, что опять же может объясняться другой классовой привязкой предмета репрезентации. Наконец, как мне представляется, рассказы Вовчок в гораздо большей степени, чем французские романы, обращаются к поэтике мелодрамы (в классическом описании Питера Брукса, см. главу 5), продолжая линию Квитки и Григоровича. Многие сюжеты русских рассказов Маркович строятся на контрасте между жестокими помещиками и кроткими крестьянками, а героини – бесправные, но абсолютно добродетельные сироты – беззащитны 842.
В заключение еще раз вернемся к тезису о принадлежности украинских и русских рассказов Вовчок к разным культурным и рецептивным контекстам, несмотря на то что публиковались они в одном и том же пространстве Российской империи и, более того, выходили из печати в столице. Насколько сильно восприятие текста Вовчок могло зависеть от языка и воспринимающей аудитории, показывают два контрастных отзыва о различных рассказах одного и того же первого украинского сборника. Так, чтица Христина Алчевская, резюмируя реакцию слушательниц-украинок на русский перевод «Козачки», «Одарки» и «Горпины», констатирует:
Все три рассказа подернуты таким мрачным колоритом, что оставляют в душе читателя самое грустное впечатление, и если это впечатление чем-либо смягчается, так это только сознанием, что времена крепостного права миновали и не вернутся более 843.
В то же самое время, работая с украинским
