повествующего о своей жизни, в русской литературе того времени было как раз много 820.
Маркович раньше других отбросила нарративную рамку привилегированного рассказчика и дала слово сразу рассказчицам из народа. Критика обратила на это внимание, отметив, что все рассказы писательницы похожи друг на друга и обычно представляют собой повествование от лица героини (или ее подруги/родственницы 821). Установку на имитацию живой устной украинской речи подчеркивал и издатель, редактор и переводчик на русский 822 рассказов Маркович П. Кулиш – в предисловии к первому сборнику и в рекламной статье для «Русского вестника» (в приложении «Современная летопись»):
…писатель тут одступивсь геть, назад свого писання; а в писаннї його сам народ, лицем до лиця, промовляє до нас словом, своїм також, як у висчі свої години промовляв піснею. Заслуга пана Марка Вовчка в тому, що він переняв од народу його щиру мову, як переймають пісню, і заговорив до нас так, як сам народ говорить проміж себе 823.
Автор взяв какое-нибудь действительно случившееся событие, рассказывает его не от своего лица, а от лица действующих лиц, или свидетелей происшествия, и рассказывает с таким совершенством, с такою естественностью, что многие места я сам принял за стенографию со слов малороссийских поселян 824.
Особо подчеркивая «чревовещательный» характер повествования Вовчок и обращаясь к украинской аудитории, Кулиш акцентировал новацию в подаче устной речи, а в статье для русской публики упоминал стенографию. Ухватившись за эту подсказку, рискну предположить, что появление в украинской и русской литературах фиктивных автобиографий крестьянок именно в конце 1850‐х гг. находится в сложной и едва уловимой связи, с одной стороны, с распространением в России различных практик стенографии, а с другой – с бурным развитием протонаучной этнографии (см. главу 9) 825.
Далеко не случайно Кулиш в приведенной выше цитате вспоминает, что при первом чтении принял многие рукописные рассказы Маркович за стенографию – так они были далеки от литературной нормы передачи крестьянской речи. Конечно, выражение Кулиша могло носить чисто фигуральный характер и не подразумевать, что Маркович и ее муж, известный украинский этнограф Опанас Маркович, использовали настоящее стенографирование для записи украинского фольклора в начале 1850‐х гг. Действительно, исследованные и подготовленные к печати этнографические и фольклорные записи супругов не содержат признаков применения какого-либо из подлинных методов стенографирования. Как отмечал А. И. Дей, Мария и Опанас Маркович в разном темпе записывали за информантами, часто сбивчивым почерком, оставляя места для более поздних вставок и нередко сохраняя фонетические особенности устной речи 826.
Сам же Кулиш, исколесивший Украину ради фиксации живой речи еще в начале 1840‐х, один из примитивных стенографических методов того времени все же использовал. В 1846 г. он писал О. М. Бодянскому: «Это народные исторические и фантастические предания, записанные мною стенографически и представляющие образцы высокой красоты простого слова» 827. Поскольку Кулиш в 1847 г. был командирован Археографической комиссией в экспедицию по славянским землям Восточной Европы и серьезно готовился к сбору материалов, есть все основания считать, что он был знаком с какими-то распространенными тогда методами фиксации устной речи, которые именовал «стенографированием». В своем знаменитом двухтомнике «Записки о Южной Руси» (1856) он также называет записи многочисленных украинских лирников, певцов и сказителей «стенографией», обработанной для публикации (и, таким образом, предвосхищающей рассказы Марко Вовчок) 828.
Записанная от информантов народная речь в конце 1850‐х гг. находилась на границе молодой, но чрезвычайно популярной науки этнографии и фикциональной литературы и не опознавалась по умолчанию как художественная. Она требовала медиации и литературной обработки. Именно поэтому для издания русского перевода «Украинских рассказов» Кулиш и Маркович прибегли к посредничеству «мэтра» Тургенева, автора «Записок охотника». Риск был связан не только с неравным, подчиненным положением украинского языка в Российской империи, но и с тем, что новый тип наррации в виде фиктивных автобиографий крестьянок нуждался во влиятельном посреднике, который мог бы санкционировать его выход как книги и в некотором роде «освятить», что в итоге и произошло, когда Тургенев написал краткое предисловие. Рассказы сборника, взятые вместе, поражали критиков однообразием тона, под которым они подразумевали единую повествовательную модель, превращавшую каждый рассказ в документальную историю жизни, а весь цикл – в череду исповедальных рассказов как бы реальных крестьянок, хотя исследователями было выявлено много фольклорных и балладных источников у рассказов Вовчок 829.
Эффект стенографии и этнографический контекст эпохи бросают новый свет на сказ в текстах Маркович. Я полагаю, в 1850‐е гг. он мог восприниматься как социально двуголосый в первую очередь потому, что открывал читателям доступ к реальной простонародной речи сначала украинских крестьян, а затем и русских. Этнографический бум и подъем стенографии перераспределили в сознании образованных читателей границы достоверного/фактографического и недостоверного. Если сказ простонародного рассказчика у Гоголя и Квитки работал на создание гибридизирующего романтического эффекта неопределенности и калейдоскопа масок, то женская речь у Вовчок должна была восприниматься как априори определенная, достоверная и претендующая на эффект документальности, подобно стенографически записанной крестьянской речи во время этнографической экспедиции. Двуголосость такого типа, в отличие от текстов Гоголя или Достоевского, не была встроена в сам текст, но ощущалась только за счет контекста – в сложной полифонии других голосов, доносящихся из множества других текстов. Именно поэтому с исчезновением контекста эпохи исчез и тот неповторимый флер рассказов Маркович, который принес ей славу на рубеже 1850–1860‐х гг.
Социальное воображаемое украинских и русских рассказов
Помимо разного языка и различного дискурсивного контекста, украинские и русские рассказы Вовчок отличаются сюжетными моделями и, соответственно, социальными воображаемыми. Критики и современные исследователи хвалили антикрепостнический пафос всех сборников писательницы, однако, чтобы объяснить культурную функцию ее украинских и русских рассказов, необходимо каким-то образом формализовать этот «пафос». Для этого я предлагаю выявить корреляцию между видом изображаемого насилия, типом сюжета и жанром 830. Важно выяснить, отличаются ли украинские и русские рассказы Вовчок с точки зрения видов и уровня изображенного в них насилия.
Оказалось, что рассказы Вовчок – рекордсмены по уровню открытого насилия в нашем корпусе рассказов о крестьянах (см., в частности, рис. 3 в главе 8). Сюжеты 8 из 20 ее простонародных украинских и русских рассказов строятся на открытом семейном или помещичьем насилии, что нехарактерно ни для какого другого автора этого периода.
Важная роль «панщины» в сюжетном пространстве украинских и крепостного права в русских рассказах Вовчок была замечена уже синхронной критикой. Такие критики, как Добролюбов, Д. И. Писарев и М. Ф. Де-Пуле, увязывали тему крепостного права
