Ознакомительная версия.
Лоббистских талантов Джиласа оказалось недостаточно. В отличие от Сталина, окружение советского вождя воспринимало его иначе: в советской записи беседы с Микояном 3 февраля он именовался исключительно «господин Джилас»53. Советский министр обороны Булганин вообще избегал встреч с югославской делегацией, и с югославами встретился А. И. Антонов, первый заместитель начальника Генштаба. Это заставило Джиласа в телеграмме Тито от 11 февраля 1948 г. сообщить о стагнации всего переговорного процесса. Судя по этому донесению, у него, как и у остальных членов делегации, к этому времени уже имелась версия объяснения происходившего, но он не стал доверять ее шифровальщикам. Джилас лишь сообщил, что в самое ближайшее время начальник штаба ЮНА К.Попович и С. Вукманович-Темпо (в армии он отвечал за политическую работу) вернутся в Белград, и советовал Тито «поговорить с ними обо всем, тогда тебе все будет ясно». Сам же он рассчитывал дождаться приезда Карделя и вместе с ним «все вопросы поставить перед Молотовым или Сталиным»54.
Пауза, возникшая в связи с тем, что советская сторона не давала ответы ни на один из запросов югославов, затянулась. Проходили дни томительного ожидания решения советской стороны. На этом фоне некоторые события, которыми хозяева стремились заполнить программу пребывания гостей, запомнились надолго. Одним из них стало посещение мавзолея Ленина, мумию которого только что вернули на Красную площадь из эвакуации. Встреча с тем, что осталось от вождя мирового пролетариата, вызвала у Джиласа «новый и до этого незнакомый протест» против того мистического ощущения, которое он почувствовал при посещении мавзолея (все было так и устроено, чтобы создать в человеке именно такое ощущение – гранитные блоки, застывшая охрана, невидимый источник света над Лениным «и сам его труп, ссохшийся и белый, как известковый, с редкими волосиками, как будто их кто-то сажал». Джиласу казались неестественными, антиматериалистическими и антиленинскими «эти мистические сборы возле ленинских останков»55.
Еще одним ярким воспоминанием, на этот раз положительным, стала поездка в Ленинград, которая «внесла облегчение и свежесть». Город произвел впечатление. По словам Джиласа, он «превосходил югославскую революционную действительность – может быть не сколько геройством, сколько коллективной жертвенностью… столкнувшись с реальностью – с конкретными случаями жертвенности и геройства и живыми людьми, которые их совершали или были их свидетелями, мы ощутили всю грандиозность ленинградской эпопеи и увидели, на что способен русский народ, когда под ударом находятся основы его духовного, государственного и иного существования»56.
Очень теплые воспоминания остались у Джиласа и от встреч с ленинградцами. Делегация общалась преимущественно с руководящими работниками города, и встречи с ними добавили к восхищению городом человеческую теплоту. В большинстве своем это были простые, образованные и трудовые люди, которые, по выражению Джиласа, «пронесли на своих плечах и еще несли в своих сердцах трагическое величие города». Ему также бросилось в глаза то, что они подходили к жизни своего города и граждан «более непосредственно и по-человечески», и их методы работы и отношение к городу отличалось от того, что они видели в Москве57.
Волею судьбы Джилас оказался непосредственным участником затянувшихся в тугой узел военных, экономических и геополитических вопросов на Балканах, связанных в то время в одной точке, в Москве. Советско-болгаро-югославские консультации, состоявшиеся в Москве 10 февраля, подробно описаны в отечественной историографии58. Сам же Джилас в тех событиях не имел самостоятельной роли, являясь, скорее, одним из внимательных участников-статистов. Солировали и дирижировали хозяева, прежде всего сам Сталин, а также Молотов. Встреча, продолжавшаяся в течение двух часов, повергла Джиласа в уныние. К тому же в этот раз Сталин не стал приглашать участников встречи на совместный ужин у него на даче, что также было своего рода знаком беды.
Позже Джилас описал настроение, с которым он улетал из Москвы: «На заре нас отвезли на Внуковский аэродром и безо всяких почестей запихнули в самолет. Во время полета я все сильнее ощущал детскую, но одновременно серьезную, строгую радость. Я ли это меньше четырех лет тому назад стремился в Советский Союз – преданный и открытый всем своим существом? Еще одна мечта погасла, соприкоснувшись с реальностью»59.
По возвращении в Белград именно Джилас докладывал о встречах в Москве. В этот период на заседаниях высшего югославского руководства мнение Тито было определяющим, но роль Джиласа 19 февраля 1948 г. можно назвать ключевой. Зачитав текст своего отчета (по 1-му пункту повестки заседания – «Вопрос наших отношений с СССР»), Джилас переключился на конспектирование выступления Тито, который и сделал решающие выводы60. По замечаниям Тито можно предположить, что сообщение Джиласа содержало не только рассказ о трехсторонней встрече, но и общую характеристику всего комплекса возникших проблем. После его отчета Тито не стал акцентировать внимание на расхождениях между Белградом и Москвой по ряду внешнеполитических вопросов, заметив, что «серьезных расхождений нет. Наша линия остается во внешней политике прежней»61.
Исследователи до настоящего времени все же не имеют единого мнения относительно содержания самого отчета, представленного Джиласом62. Однако его критический и весьма решительный настрой в контактах с советскими представителями был очевиден. После заседания югославского руководства 19 февраля именно он (впрочем, это входило в его полномочия) в беседе с советским послом 23 февраля выразил недоумение, почему в СССР не издан доклад Тито на II съезде Народного фронта Югославии, увязав это с возможным несогласием советской стороны с некоторыми положениями доклада63.
Краткая протокольная югославская запись хода заседания 1 марта, которую принято считать официальной, не позволяет составить подробную картину обсуждения. Но из нее следует, что в отношении советского руководства Джилас был критичен. Он говорил и об Албании, и о реакции Димитрова на прошедшие в феврале трехсторонние консультации с участием Сталина, и о том, что в Москве «о югославской армии не информированы». Он довольно жестко охарактеризовал свое пребывание в Москве: «По многим вопросам мне ничего не сказали. Не хотят публиковать материалы о нашей стране». Он констатировал также и о разногласиях по вопросам строительства армии в государствах «народной демократии». Описывая действия советских лидеров, Джилас заметил, что они «проводят курс на то, чтобы мы зависели от них». Определенно он высказался и при обсуждении вопроса о федерации Югославии и Болгарии: «По отношению к Болгарии следует быть активнее. Не думаю, что русские ограничатся экономическим давлением на нашу страну». Главную подспудную причину расхождений между Белградом и Москвой Джилас видел в «вопросе о том, будет ли социализм развиваться свободно или путем расширения СССР»64.
Несколько тезисов, звучавших на этом заседании, были переданы в Москву в изложении Жуйовича в телеграмме советского посла в Белграде (в том числе и туманные предположения Джиласа о пределах «давления» со стороны СССР). Они, несомненно, должны были возмутить советское руководство. Как представляется, достаточно было всего лишь фразы о том, что «мы сами себя освободили, нас не освобождала Красная армия». Слова Джиласа о том, что «СССР будет оказывать на Югославию все большее давление, ибо она – самый сильный центр идеологического сопротивления», показывали, что происходящее – не плод недоразумений, а осознанная позиция. Так же должны были воспринять в Москве и реплики Джиласа об экономической зависимости Югославии от СССР и его замечание о том, что «Коминформ – это захват других партий»65.
7 марта Молотов поручил Лаврентьеву сообщить Жуйовичу благодарность ЦК ВКП(б) за «хорошее дело», которое тот сделал, «разоблачая мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК»66. Донесение было достаточно широко (без раскрытия источника информации, как «Сообщение доверенного лица») распространено в советской верхушке. В частности, 8 марта помощник Сталина Поскребышев направил его в Московский комитет ВКП(б) «для ознакомления руководящего состава об отношениях между СССР и Югославией»67.
Действия Джиласа в латентный предконфликтный период не способствовали разрядке нараставшей напряженности между Москвой и Белградом, а наоборот, подталкивали вызревавший конфликт к его новой стадии. Его поведение в Будапеште на торжествах 100-летия венгерской революции 14 марта 1948 г. вызвало негативные комментарии советской стороны. Как заметил советский посланник в Венгрии Г. М. Пушкин, Джилас «вообще не подходил к нашей делегации», «не поздоровался с кем-либо из ее членов», в своей речи «явно переоценивал роль освободительной борьбы югославов», а «говоря о сотрудничестве и дружбе народов, делал упор на странах и народах Балкан и Средней Европы»68. Столь же негативно был воспринят и текст выступления Джиласа в венгерском парламенте, перевод которого был передан Пушкиным Молотову 24 марта69.
Ознакомительная версия.
