Волны качали триеру. Играли ею пальцы моря.
Теплая кудрявая голова Анаксибии легонько покачивалась в колыбели Тиндареевой ладони.
Он повернулся к возлюбленной, пальцами другой руки осторожно пощупал закрыты ли ее глаза. Веки были опущены, но губы трепетно прошептали:
- Тиндарей...
- Не спишь?
- Как великолепно ты танцевал! Я представляю, будто сейчас танцую с тобой, и это так чудесно, что не могу ни спать, ни бодрствовать...
Кто-то из лежавших тихо спросил:
- А думает ли кто из вас о том, что наш корабль везет в Афины смерть?
Тиндарей по голосу узнал певца Диомеда. Ответил:
- Знаю - мы плывем на корабле смерти.
- А что мы - его убийцы, это ты тоже знаешь?
- Знаю: он умрет и за нас, молодых, которых он якобы развращал. Но не надо преувеличивать, Диомед. Если мы - его убийцы, то лишь по той причине, что молоды...
Анаксибия приподняла голову, но Тиндарей нажатием руки снова уложил ее к себе на ладонь. Диомед это видел; подумал о благоуханной сандаловой коже флейтистки.
- Ты прав: молодость не вина, молодость - красота.
Бессонная ночь словно искала собеседников, не давала и людям уснуть.
Тиндарей сел скрестив ноги, совершенные по форме и от природы, и от упражнений.
- Он говорит: мало полагаться на богов, ведь мы даже не знаем, существуют ли они вообще. Он говорит: познай самого себя. Это он правильно говорит. Сами себя толком не знаем - и, не знающие себя, должны повиноваться неведомым, невидимым? Или хотят, чтобы мы носились в пространстве, подобно призракам, не имея под ногами твердой почвы?
- Придержи язык, дорогой, - оборвал его кифаред, сопровождавший Тиндарея в танцах. - Это похоже на кощунство!
Анаксибия предостерегающе приложила маленькую ладонь к губам возлюбленного. Тиндарей поцеловал эту ладонь и строго спросил:
- Кто сказал, что я кощунствую? Я просто спрашиваю. Говорят, Аполлон покровительствует молодым, но я спрашиваю: кому из вас он когда-либо дал совет? Кому помог?
Из кучки дремлющих танцовщиц поднялась Нефеле:
- И так говоришь ты, у кого еще и сейчас, поди, ноги болят после танцев, которыми ты чествовал Аполлона?
Тиндарей же возразил:
- Да, мы взывали к Аполлону, хранителю жизни, порядка, справедливости, творцу гармонии, и красоты, а сами теперь везем в Афины несправедливую смерть! Это ли гармония? Красота?
Нефеле, в душе которой еще не улеглось возбуждение, вызванное праздниками, отвечала:
- Но он еще не умер! Я танцем молила Аполлона, призывала его - пусть стрелами своими разобьет чашу с цикутой, когда ее поднесут Сократу! - И здесь, на борту смертоносной триеры, она вскричала в экстазе: - О Аполлон, бог света и радости, услышь меня!
- Услышь нас! - подхватили голоса.
И стихли. Словно ждали - отзовется Аполлон, пошлет какое-то знамение... Но только триера все покачивалась на волнах, да стекали с весел тяжелые, соленые слезы.
- О Аполлон, Лучник, бьющий без промаха, пошли же свою стрелу в его темницу! - опять, но еще более страстно вскричала Нефеле. - Разбей чашу с ядом!
Тиндарей сказал трезвым тоном:
- Это было бы его божественным долгом. - Затем спросил: - Аполлон любит солнце, а в темнице - темно; скажи, Нефеле, не минуют ли эту темницу взгляд его и стрела?
Сраженная этими словами в разгаре своего экстаза, Нефеле прошептала:
- Насмехайся! Но гляди - больно уж расплясался твой язык! Как бы и тебе не пришлось отведать яду!
- Что ты, милая Нефеле! Я недостоин равной с ним чести и славы. Единственное, что есть у меня общего с Сократом, - это молодость.
Тиндарей обвил свою талию рукой Анаксибии и сам ее обнял.
- Он учит людей, как надо жить. Добродетели можно научиться, говорит он. Не глядит он на звезды, не заглядывает в загробный мир. Живи, человек, здесь, на земле, и старайся достичь блага. Но ведь этого же хотим и мы, молодые!
Диомед дружески улыбнулся Тиндарею:
- Ты - его человек, как и я.
- Став опасным для Анита и ему подобных, перевернувших демократию вверх ногами, он, сам молодой, стал защитником нашей молодости. Стало быть, за нас он и умирает.
Теперь, когда до смерти Сократа было ровно столько, сколько их кораблю до берегов Аттики, они думали о приговоренном с возрастающим стеснением в груди.
Ветер вздувал брюха парусов, гребцы размеренно погружали в волны длинные весла, резким движением вырывая их обратно.
Триера полетела, перестала качаться. Словно ножом рассекала море. Корпус ее чуть заметно вибрировал.
Лежавшие под палубой почувствовали эту перемену. Анаксибия тихонько заплакала.
- Что с тобой, мышка моя?
- Очень быстро плывем...
9
Беседовали, попивая вино, что принес раб Платона. Сократ уже знал, что Кебет и Симмий ничего не добились у архонта. Он потягивал вино, давая время языку просмаковать каждый глоточек.
- Я не все еще вам завещал, - медленно заговорил он; поколебался, но все же продолжал: - Осталась еще моя боль, дорогие.
Друзья молчали.
Он улыбнулся:
- Не угадаете ли - какая?
В их представлении возникла смертоносная триера - черная птица с могучими крылами, окрашенная в цвет крови, летит к материнской гавани...
- Так вы не знаете, что это за боль, - не знаете вы, самые близкие мне?
Они и теперь не отвечали, не осмеливаясь открыть, о чем они думают. Тогда он сказал:
- Одна лишь боль достойна человека - боль от сознания, что он не достиг того, чего хотел достичь.
- И это говоришь ты, Сократ? - удивился Критон. - Самой малой из твоих заслуг достаточно, чтобы испытывать удовлетворение и гордость.
- Молодежь называет тебя отцом мышления, - поспешил вставить Аполлодор.
Сократ раскинул руки:
- Ах вы мои неразумные, добрые мои, не утешайте меня, не уклоняйтесь. Отчего же мне больно? Коснитесь этого!
- Нет ничего, что могло бы причинить тебе боль! - вскричал Аполлодор.
- Я тоже был молод, как ты, - возразил Сократ. - Долго, долго - почти до сего дня. Смотрел только вперед. Но - сами знаете - пора мне теперь оглянуться, взвесить труд, исполненный за полвека. Чем оценить его? Тем ли, что обо мне говорят? Или тем, что я сам когда говорил? Я беспощаден к другим - так мне ли щадить себя самого, словно какого-нибудь недоросля? Клянусь псом - не хотел бы я так уйти!
Критон обнял старого друга:
- Чем ты терзаешь себя, брат? Чем терзаешь нас?
- Правдой, - ответил Сократ. - И если правду о себе не выскажу я - ее выскажут другие. И кто знает, как они ее исказят!
- С этим нельзя не согласиться. - Критон крепче прижал к себе Сократа. - Но не спеши завещать. Подожди - сначала дай нам поговорить о другом, более неотложном.
Сократ пропустил это мимо ушей. Не в силах он был откладывать долее то, что лежало у него на душе.
- Взгляните, мои дорогие, - вы ведь кровь от крови моей, - какова же моя жатва? Я всегда считал, что добродетели можно научиться. Так ли это? Вы отвечаете - так. На что я столь часто напирал? На то, что знание делает человека справедливым. Так ли это? Вы отвечаете - так. Еще со времен Перикла я вместе с первыми софистами способствовал тому, что в Афинах пустило корни более глубокое просвещение. Многие из вас, моих учеников, сами стали учителями. В том, что Афины слывут матерью искусств и наук, есть и ваша, и моя, пускай скромная, заслуга. Но - так ли это?
- Безусловно, - ответил теперь Платон. - И мне кажется, именно это обстоятельство и говорит против твоей боли.
- Это видимость, милый Платон. Пятьдесят лет! Нередко доставались мне на рынке и пинки, и затрещины в отплату за советы, которые я давал для пользы того же, кто меня ударил. И что теперь? Теперь, в конце моей жизни? С чем я встретился?
Все молчали. Антисфен долил вина в его чашу. Когда Сократ поднес ее к губам, рука его задрожала, капли вина окропили белоснежный хитон. Он не обратил на это внимания, но друзей ужаснул вид алых пятен.
Сократ задал вопрос:
- Действительно ли и теперь все то, что я утверждал долгие годы, к чему вел и вас?
Кивнули - хотя и с некоторым смущением.
- Вы отвечаете утвердительно. - Сократ все ближе подбирался к своей боли. - С любым утверждением можно по желанию соглашаться или не соглашаться, но верность его следует испытывать фактами. Каковы же факты? Что я улучшил? Кого? Не говорили ли мы несколько дней тому назад об упадке Афин?
Аполлодор смотрел на стену камеры, закрывавшую от взоров мраморное великолепие Афин, и видел ужасный Тартар.
Рука Критона сама собой, словно омертвев, соскользнула с плеча Сократа. Тот повернул к себе лицо Аполлодора:
- Вот ты, мой маленький, - ты, несомненно, честно скажешь мне, чего я достиг.
- Нет, не скажу! - в ужасе отозвался юноша. - Ничего не скажу!
- Но ты понял мой вопрос? - настаивал Сократ.
- Ничего я не скажу! Не могу!
- Значит, даже от тебя я этого не услышу?
Аполлодор, закрыв ладонями лицо, взмолился:
- Прости меня, дорогой, за то, что я думаю, но ведь это, конечно, неправда!
