политика Одоакр улавливал самое главное: что катастрофа неотвратима. И делал свои заключения.
1
В Риме Одоакр был определен во дворец и сразу приобрел многочисленных покровителей среди приближенных императора, частью римских вельмож, частью приехавших из Константинополя.
Необыкновенная сила Одоакра поражала всех, и он охотно показывал образцы ея, зная, что этим путем всего легче вызвать к себе интерес, быть может, завести друзей. Однажды, смотря на его опыты, старый византийский вельможа сказал:
– Я видел только одного человека, одаренного такой же сверхъестественной силой.
– Кто это?
– Юный Теодорик, сын короля восточных готов, Теодемира. Он живет заложником в Константинополе.
Одоакр нахмурился.
– Не люблю готов, – сказал он. – Нет среди германских племен народа более лживого, вероломного и коварного.
– Теодорик совсем не такой. Он – сама искренность, само простодушие.
– Погодите, он еще покажет вам свою искренность.
В это время в большую приемную залу пышного Палатинского дворца, где происходил этот разговор, вошел сопровождаемый свитою пожилой германский воин, одетый в выкрашенную пурпуром баранью шкуру, в легком серебряном крылатом шлеме. Лицо его было сурово и некрасиво. Это был Рицимер, патриций и с недавних пор зять императора. Он видел, как германская стража императора непринужденно беседует с ближними придворными императора, и это, очевидно, не нравилось ему. Кроме того, он слышал последние слова Одоакра и подозрительно насторожился.
– О ком это ты? – спросил он у дорифора, отвечая на приветствия.
– Мы говорили о молодом Теодорике, сыне Теодемира, который живет в Константинополе заложником.
– Разве ты его знаешь?
– Его – нет, а готов знаю хорошо. При Аттиле насмотрелся на них.
– И, видно, не слишком их любишь?
– Никто их не любит.
– Я тоже думаю, что не уживутся они на местах своих поселений, и боюсь, как бы не вздумалось им пойти в Италию по следам своих западных родичей.
– Еще не забыла Италия Алариха.
– Проще им пойти на Грецию: она ближе.
Константинопольский вельможа, который ненавидел Рицимера, заметил:
– Греция ближе, а только все варвары почему-то предпочитают грабить Италию.
Рицимер ничего не ответил, только странно посмотрел на говорившего.
– С кем сейчас император? – спросил он, круто повернувшись к другому придворному.
– С философом Севером и богословом Филотеем.
– Доложи императору, что патриций Рицимер желает иметь с ним беседу.
Тот ушел и через несколько минут вернулся.
– Император занят и не может тебя принять сегодня.
Рицимер сделался еще мрачнее.
– Поди скажи императору, что зять его Рицимер принес ему привет от его дочери и настоятельно просит принять его.
Придворный снова ушел и снова вернулся.
– Император ждет тебя.
Рицимер гордо прошел мимо склонившихся придворных и исчез во внутренних покоях.
– Вот так бывает всегда, – недовольно проворчал константинопольский вельможа. – Антемий начинает как будто доказывать Рицимеру, что император – он, а не свевский проходимец. И никогда не может поставить на своем.
2
Почти сейчас же вслед за тем, как вышел Рицимер, в зале появился Сидоний Аполлинарий, сопровождаемый своим покровителем, сенатором Цециной Базилием. Одоакр подошел к нему, и между ними очень быстро завязался оживленный разговор. Одоакр рассказывал, что он видел в Равенне и по дороге, о том, как и купцы, и ремесленники, и итальянские крестьяне ненавидят империю.
– Мне кажется, – прибавил он, – что только один класс людей может быть доволен империей: крупные землевладельцы.
– Почему ты так думаешь? – спросил его Цецина.
– А потому, что они перевели и рабов, и арендаторов на положение крепостных, имеют от земли гораздо больше, чем раньше, могут платить налоги натурою и жить припеваючи у себя в имениях, не нуждаясь ни в чем.
– Ты забыл только две маленькие подробности, – сказал сенатор. – Я сам крупный помещик и могу напомнить их тебе. Во-первых, финансовую ответственность перед фиском. Если случится неурожай и мои крепостные не уплатят мне оброков, я все равно должен вносить подати. Не внесу – взыщут. С меня есть что взять. А я что возьму с крестьянина? Если я его разорю, мне же будет хуже: он долго не поправится. А во-вторых, хотел бы я знать, много ли помещиков живет теперь в имениях. Все предпочитают жить в Риме. Кто живет в Риме, нуждается в деньгах, в золоте. Денег же крестьяне не дают. А если в наши руки попадают деньги, все равно казна отбирает.
– Значит, и крупные помещики недовольны?
– Как тебе сказать! Мы все-таки боимся крушения империи и воцарения какого-нибудь германца вроде Рицимера. Мы от такой перемены потеряем больше всего. По всей вероятности, треть земли будет отобрана в пользу варваров, как это сделали в Галлии вестготы, и, разумеется, эта треть придется целиком на латифундии. И я не знаю, будем ли мы еще вознаграждены облегчением податного гнета. Или останемся при прежнем гнете, но без прежней земли.
– Почему же ты не соглашаешься, когда я говорю, что вы не враги империи?
– Да, но и не очень преданные поклонники.
– Самые преданные, какие только имеются во всем римском обществе.
Тут в беседу вмешался Сидоний.
– Но я опять тебе скажу, и, вероятно, мой друг Цецина не откажется подтвердить, что, как бы люди ни ненавидели империю, они не могут без колебаний променять имя римлян на название подданных какого-нибудь восточноготского или западноготского или бургундского короля. Возьми мою родину, Южную Галлию. Как старается король западных готов Эйрих завладеть Нарбоннской Галлией, примыкающей к его уделу, Аквитании, с востока, и областью арвернов, граничащей с его владениями с севера! Все ничего не выходит. А почему? Не хочет население. У нас, в области арвернов, помещики вооружили крестьян, а города образовали милиции, и каждый раз, как Эйрих показывает когти, мы их ему обламываем. Заметь, мы защищаемся сами. У империи нет войска в Южной Галлии. А почему? Не хотим терять римского имени, становиться варварами.
Руины императорских дворцов на Палатине в Риме
– Не знаю, в Южной Галлии я никогда не был. А то, что я видел в Италии, заставляет думать иначе. Здешнее население готово стать чем угодно, лишь бы получить облегчение.
– А знаешь, Сидоний, – сказал Цецина, – мне кажется, что Одоакр прав в одном. Население Италии не восстанет, если в один прекрасный день вместо римского императора его господином окажется германский король. Слишком оно привыкло к разным переменам и стало равнодушно.
– Вовсе не равнодушно! – с жаром воскликнул Одоакр. – Оно ненавидит, а не равнодушно.
– Неужели исполняется старое пророчество? – задумчиво сказал Сидоний.
– Какое пророчество?
– Когда Ромул закладывал Рим, летели коршуны. Он стал считать. Их было двенадцать. Этрусские прорицатели истолковали тогда это знаменье так:
